Вы не двигаетесь - вы глядите: и нельзя выразить словами,
как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та
глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она
сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей
проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш
уходит дальше и дальше и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую
бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины...
- Барин, а барин! - промолвил вдруг Касьян своим звучным голосом.
Я с удивлением приподнялся; до сих пор он едва отвечал на мои вопросы,
а то вдруг сам заговорил.
- Что тебе? - спросил я.
- Ну, для чего ты пташку убил? - начал он, глядя мне прямо в лицо.
- Как для чего? Коростель - это дичь: его есть можно.
- Не для того ты убил его, барин: станешь ты его есть! Ты его для
потехи своей убил.
- Да ведь ты сам небось гусей или куриц, например, ешь?
- Та птица Богом определенная для человека, а коростель - птица
вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой, и
речной твари, и болотной, и луговой, и верховой, и низовой - и грех ее
убивать, и пускай она живет на земле до своего предела... А человеку пища
положена другая: пища ему другая и другое питье: хлеб - Божья благодать, да
воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Я с удивлением поглядел на Касьяна. Слова его лились свободно; он не
искал их, он говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка
закрывая глаза.
- Так и рыбу, по-твоему, грешно убивать? - спросил я.
- У рыбы кровь холодная, - возразил он с уверенностию, - рыба тварь
немая. Она не боится, не веселится: рыба тварь бессловесная. Рыба не
чувствует, в ней и кровь не живая... Кровь, - продолжал он, помолчав, -
святое дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется...
великий грех показать свету кровь, великий грех и страх... Ох, великий!
Он вздохнул и потупился. Я, признаюсь, с совершенным изумлением
посмотрел на странного старика. Его речь звучала не мужичьей речью: так не
говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно
торжественный и странный... Я не слыхал ничего подобного.
- Скажи, пожалуйста, Касьян, - начал я, не спуская глаз с его слегка
раскрасневшегося лица, - чем ты промышляешь?
Он не тотчас ответил на мой вопрос. Его взгляд беспокойно забегал на
мгновение.
- Живу, как Господь велит, - промолвил он наконец, - а чтобы, то есть,
промышлять - нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства;
работаю пока мочно, - работник-то я плохой... где мне! Здоровья нет, и руки
глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
- Соловьев ловишь?.. А как же ты говорил, что всякую лесную, и полевую,
и прочую там тварь не надо трогать?
- Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы
Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь
убивается о муже, о детках малых...