Сидя без
шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым
гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко
хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко
разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех,
задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач,
с репейником в спутанной гриве.
Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня,
откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под
обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней
дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое
отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые
отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет;
острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до
самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и
кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась
лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая,
внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова
опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать
и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в
потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но
далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное
чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим
таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный,
томительный и свежий запах - запах русской летней ночи. Кругом не слышалось
почти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью
плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный
набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.
Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так
было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим
присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с
необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом
слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех
мальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я
узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был
стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица,
кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой,
полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и
выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая
ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку,
чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок.