Он пел, совершенно позабыв
и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец
волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука
его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь
раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал,
закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья
внезапно поразили меня... Я оглянулся - жена целовальника плакала, припав
грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще
слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь
разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в
уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу
Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась
тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился... Не знаю,
чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на
высоком, необыкновенно тонком звуке - словно голос у него оборвался. Никто
не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще
петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим
взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его...
- Яша, - проговорил Дикий-Барин, положил ему руку на плечо и - смолк.
Мы все стояли как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошел к Якову.
"Ты... твоя... ты выиграл", - произнес он наконец с трудом и бросился вон из
комнаты.
Его быстрое, решительное движение как будто нарушило очарованье: все
вдруг заговорили шумно, радостно. Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал,
замахал руками, как мельница крыльями; Моргач, ковыляя, подошел к Якову и
стал с ним целоваться; Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил,
что прибавляет от себя еще осьмуху пива; Дикий-Барин посмеивался каким-то
добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый
мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза,
щеки, нос и бороду: "А хорошо, ей-Богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын,
хорошо!", а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и
удалилась. Яков наслаждался своей победой, как дитя; все его лицо
преобразилось; особенно его глаза так и засияли счастьем. Его потащили к
стойке; он подозвал к ней расплакавшегося серого мужичка, послал
целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако, тот не сыскал, и
начался пир. "Ты еще нам споешь, ты до вечера нам петь будешь", - твердил
Обалдуй, высоко поднимая руки.
Я еще раз взглянул на Якова и вышел. Я не хотел остаться - я боялся
испортить свое впечатление. Но зной был нестерпим по-прежнему. Он как будто
висел над самой землей густым тяжелым слоем; на темно-синем небе, казалось,
крутились какие-то мелкие, светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную
пыль. Все молчало; было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком
молчании обессиленной природы.