"Что, - пришло мне в голову, - скажет теперь Филофей: а ведь я был
прав! или что-нибудь в этом роде?" Но он ничего не сказал. Потому и я не
почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать на сене,
опять попытался заснуть.
Но я не мог заснуть, - не потому, что не устал от охоты, и не потому,
что испытанная мною тревога разогнала мой сон, - а уж очень красивыми
местами нам приходилось ехать. То были раздольные, пространные, поемные,
травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озерец, ручейков, заводей,
заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом любимые
места, подобные тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять
белых лебедей и серых утиц. Желтоватой лентой вилась наезженная дорога,
лошади бежали легко, и я не мог сомкнуть глаза - любовался! И все это так
мягко и стройно плыло мимо, под дружелюбной луной. Филофея - и того проняло.
- Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, - обратился он ко мне.
- А за ними - так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи
нету... Уж на что красиво! - Коренник фыркнул и встряхнулся... - Господь с
тобою!.. - промолвил Филофей степенно и вполголоса. - На что красиво! -
повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. - Вот скоро сенокосы
начнутся, и что тут этого самого сена нагребут - беда! А в заводях рыбы тоже
много. Лещи такие! - прибавил он нараспев. - Одно слово: умирать не надо.
Он вдруг поднял руку.
- Эва! глянь-ка! над озером-то... аль чапля стоит? Неужели она и ночью
рыбу ловит? Эхма! сук это - не чапля. Вот маху-то дал! а все месяц
обманывает.
Так мы ехали, ехали... Но вот уж и конец подошел лугам, показались
лесочки, распаханные поля; деревушка в стороне мигнула двумя-тремя
огоньками, - до большой дороги оставалось всего верст пять. Я заснул.
Снова я не сам собой проснулся. На этот раз меня разбудил голос
Филофея.
- Барин... а барин!
Я приподнялся. Тарантас стоял на ровном месте по самой середине большой
дороги; обернувшись с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже
удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно
и таинственно шептал:
- Стучит!.. Стучит!
- Что ты говоришь?
- Я говорю: стучит! Нагнитесь-ка и послухай-те. Слышите?
Я высунул голову из тарантаса, притаил дыхание - и действительно
услыхал где-то далеко-далеко за нами слабый прерывистый стук, как бы от
катившихся колес.
- Слышите? - повторил Филофей.
- Ну да, - ответил я. - Едет какой-то экипаж.
- А не слышите... чу! Во... бубенцы... и свист тоже... Слышите? Да
шапку-то снимите... слышней будет.
Я шапки не снял, но приник ухом.
- Ну, да... может быть. Да что ж из этого?
Филофей повернулся лицом к лошадям.
- Телега катит... налегке, колеса кованые, - промолвил он и подобрал
вожжи. - Это, барин, недобрые люди едут; здесь ведь, под Тулой, шалят...
много.