Пойми меня, дескать, так; а мне
это не под силу: мне вы подайте вывод, заключенье мне представьте...
Заключенье? - Вот тебе, говорят, и заключенье: послушай-ка наших московских
- не соловьи, что ли? - Да в том-то и беда, что они курскими соловьями
свищут, а не по-людскому говорят... Вот я подумал, подумал - ведь наука-то,
кажись, везде одна, и истина одна, - взял да и пустился, с богом, в чужую
сторону, к нехристям... Что прикажете! - молодость, гордость обуяла. Не
хотелось, знаете, до времени заплыть жиром, хоть оно, говорят, и здорово.
Да, впрочем, кому природа не дала мяса, не видать тому у себя на теле и
жиру!
- Однако, - прибавил он, подумав немного, - я, кажется, обещал вам
рассказать, каким образом я женился. Слушайте же. Во-первых, доложу вам, что
жены моей уже более на свете не имеется, во-вторых... а во-вторых, я вижу,
что мне придется рассказать вам мою молодость, а то вы ничего не поймете...
Ведь вам не хочется спать?
- Нет, не хочется.
- И прекрасно. Вы послушайте-ка... вот в соседней комнате господин
Кантагрюхин храпит как неблагородно! Родился я от небогатых родителей -
говорю родителей, потому что, по преданью, кроме матери, был у меня и отец.
Я его не помню; сказывают, недалекий был человек, с большим носом и
веснушками, рыжий и в одну ноздрю табак нюхал; в спальне у матушки висел его
портрет, в красном мундире с черным воротником по уши, чрезвычайно
безобразный. Мимо его меня, бывало, сечь водили, и матушка моя мне в таких
случаях всегда на него показывала, приговаривая: он бы еще тебя не так.
Можете себе представить, как это меня поощряло. Ни брата у меня не было, ни
сестры; то есть, по правде сказать, был какой-то братишка завалящий, с
английской болезнью на затылке, да что-то скоро больно умер... И зачем,
кажись, английской болезни забраться Курской губернии в Щигровский уезд? Но
дело не в том. Воспитанием моим занималась матушка со всем стремительным
рвением степной помещицы: занималась она им с самого великолепного дня моего
рождения до тех пор, пока мне стукнуло шестнадцать лет... Вы следите за
ходом моего рассказа?
- Как же, продолжайте.
- Ну, хорошо. Вот, как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя,
нимало не медля, взяла да прогнала моего французского гувернера, немца
Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в
университет, да и отдала всемогущему свою душу, оставив меня на руки родному
дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду
известной. Родной дядя мой, стряпчий Колтун-Бабура, ограбил меня, как
водится, дочиста... Но дело опять-таки не в том. В университет вступил я -
должно отдать справедливость моей родительнице - довольно хорошо
подготовленный; но недостаток оригинальности уже и тогда во мне замечался.
Детство мое нисколько не отличалось от детства других юношей: я так же глупо
и вяло рос, словно под периной, так же рано начал твердить стихи наизусть и
киснуть, под предлогом мечтательной наклонности...