Она
улыбнется, а у меня сердце так и дрогнет, словно кто пощекотит. А то вдруг
примется смеяться, шутить, плясать; обнимет меня так жарко, так крепко, что
голова кругом пойдет. С утра до вечера, бывало, только и думаю: чем бы мне
ее порадовать? И верите ли, ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть,
как она, душа моя, обрадуется, вся покраснеет от радости, как станет мой
подарок примерять, как ко мне в обновке подойдет и поцелует. Неизвестно,
каким образом отец ее Кулик пронюхал дело; пришел старик поглядеть на нас,
да как заплачет... Да ведь с радости заплакал, а вы что подумали? Мы Кулика
задарили. Она ему, голубушка, сама пятирублевую ассигнацию под конец
вынесла, - а он ей как бухнет в ноги - такой чудной! Таким-то мы образом
месяцев пять прожили; а я бы не прочь и весь век с ней так прожить, да
судьба моя такая окаянная!
Петр Петрович остановился.
- Что ж такое сделалось? - спросил я его с участьем.
Он махнул рукой.
- Все к черту пошло. Я же ее и погубил. Матренушка у меня смерть любила
кататься в санках, и сама, бывало, правит; наденет свою шубку, шитые
рукавицы торжковские да только покрикивает. Катались-то мы всегда вечером,
чтобы, знаете, кого-нибудь не встретить. Вот как-то раз выбрался день такой,
знаете, славный; морозно, ясно, ветра нету... мы и поехали. Матрена взяла
вожжи. Вот я и смотрю, куда это она едет? Неужели в Кукуевку, в деревню
своей барыни? Точно, в Кукуевку. Я ей и говорю: "Сумасшедшая, куда ты
едешь?" Она глянула ко мне через плечо да усмехнулася. Дай, дескать,
покуражиться. А! - подумали, - была не была!.. Мимо господского дома
прокатиться ведь хорошо? ведь хорошо - скажите сами? Вот мы и едем. Иноходец
мой так и плывет, пристяжные совершенно, скажу вам, завихрились - вот уж и
кукуевскую церковь видно; глядь, ползет по дороге старый зеленый возок, и
лакей на запятках торчит... Барыня, барыня едет! Я было струсил, а
Матрена-то как ударит вожжами по лошадям да как помчится прямо на возок!
Кучер, тот-то, вы понимаете, видит: летит навстречу Алхимерэс какой-то,
хотел, знаете, посторониться, да круто взял, да в сугроб возок-то и
опрокинул. Стекло разбилось - барыня кричит: "Ай, ай, ай! а-й, ай, ай!"
Компаньонка пищит: "Держи, держи!" А мы, давай Бог ноги, мимо. Скачем мы, а
я думаю: худо будет, напрасно я ей позволил ехать в Кукуевку. Что ж вы
думаете? Ведь узнала барыня Матрену и меня узнала, старая, да жалобу на меня
и подай: беглая, дескать, моя девка у дворянина Каратаева проживает; да тут
же и благодарность, как следует, предъявила. Смотрю, едет ко мне исправник;
а исправник-то был мне человек знакомый, Степан Сергеич Кузовкин, хороший
человек, то есть, в сущности человек не хороший. Вот, приезжает и говорит:
так и так, Петр Петрович, - как же вы это так?.. Ответственность сильная, и
законы на этот счет ясные. Я ему говорю: "Ну, об этом мы, разумеется, с вами
побеседуем, а вот не хотите ли перекусить с дороги?" Перекусить-то он
согласился, но говорит: "Правосудие требует, Петр Петрович, сами посудите".