Перфишка бросился к барину - и, придерживая стремя, хотел было помочь
ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд,
громко воскликнул: "Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, - и отыскал его, назло
врагам и самой судьбе!" Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не
обратил внимания на усердие своего слуги. Ведя за собою Малек-Аделя в
поводу, он направился большими шагами к конюшне. Перфишка попристальнее
посмотрел на своего барина - и заробел: "Ох, как он похудел и постарел в
течение года - и лицо какое стало строгое и суровое!" А кажется, следовало
бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и
радовался, точно... и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало.
Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло, слегка хлопнул его по крупу
и промолвил: "Ну, вот ты и дома опять! Смотри же!.." В тот же день он нанял
надежного сторожа из бестягольных бобылей, поместился снова в своих комнатах
и зажил по-прежнему...
Не совсем, однако, по-прежнему... Но об этом впереди. На другой день
после своего возвращения Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за
неимением другого собеседника, принялся рассказывать ему - не теряя,
конечно, чувства собственного достоинства и басом, - каким образом ему
удалось отыскать Малек-Аделя. В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к
окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери,
заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина,
слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей
Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который,
по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже
собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал,
между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, - увидал Малек-Аделя!
Как он тотчас его узнал и как Малек-Адель его узнал, стал ржать, и рваться,
и копытом рыть землю.
- И не у казака он был, - продолжал Чертопханов, все не поворачивая
головы и тем же басовым голосом, - а у цыгана-барышника; я, разумеется,
тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия
цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь
у другого цыгана, и свидетелей хотел представить... Я плюнул - и заплатил
ему деньги: черт с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего
отыскал и покой душевный получил. А то вот я в Карачевском уезде, по словам
жида Лейбы, вклепался было в казака - за моего вора его принял, всю рожу ему
избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал - сто
двадцать рублев. Ну, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у
меня! Я теперь счастлив - и буду наслаждаться спокойствием. А для тебя,
Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в
окрестностях казака, так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне
ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!
Так говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на
сердце у него не было так спокойно, как он уверял.