Крот под землею роется - я и то
слышу. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый!
Гречиха в поле зацветет или липа в саду - мне и сказывать не надо: я первая
сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? -
многим хуже моего бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень
легко согрешить может; а от меня сам грех отошел. Намеднись отец Алексей,
священник, стал меня причащать, да и говорит: "Тебя, мол, исповедовать
нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?" Но я ему ответила: "А
мысленный грех, батюшка?" - "Ну, - говорит, а сам смеется, - это грех не
великий".
- Да я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна, -
продолжала Лукерья, - потому я так себя приучила: не думать, а пуще того -
не вспоминать. Время скорей проходит.
Я, признаюсь, удивился.
- Ты все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли
тебе в голову не шли? Или ты все спишь?
- Ой, нет, барин! Спать-то я не всегда могу. Хоть и больших болей у
меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать
как следует. Нет... а так лежу я себе, лежу-полеживаю - и не думаю; чую, что
жива, дышу - и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят;
голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами
крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка - мне очень приятно. В
позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей
вывели. Уж как же оно было занятно! Одна влетит, к гнездышку припадет, деток
накормит - и вон. Глядишь - уж на смену ей другая. Иногда не влетит, только
мимо раскрытой двери пронесется, а детки тотчас - ну пищать да клювы
разевать... Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний
охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся-то она, ласточка, не
больше жука... Какие вы, господа охотники, злые!
- Я ласточек не стреляю, - поспешил я заметить.
- А то раз, - начала опять Лукерья, - вот смеху-то было! Заяц забежал,
право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как
прикатит!.. Сел близехонько и долго таки сидел, все носом водил и усами
дергал - настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не
страшна. Наконец встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся - да и был
таков! Смешной такой!
Лукерья взглянула на меня... аль, мол, не забавно? Я, в угоду ей,
посмеялся. Она покусала пересохшие губы.
- Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому - темно; свечку зажечь жалко, да
и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать?
Книг здесь нет никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то?
Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь; да видит, что пользы
нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что:
сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не
думать!
- А то я молитвы читаю, - продолжала, отдохнув немного, Лукерья.