У него-то увидал я впервые
Степушку. Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима,
проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового
человека не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым я намерен
познакомить читателя, нельзя было считать ни за человека вообще, ни за
дворового в особенности.
Всякий человек имеет хоть какое бы то ни было положение в обществе,
хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье,
то, по крайней мере, так называемое "отвесное": Степушка не получал
решительно никаких пособий, не состоял в родстве ни с кем, никто не знал о
его существовании. У этого человека даже прошедшего не было; о нем не
говорили; он и по ревизии едва ли числился. Ходили темные слухи, что состоял
он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как
попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с
незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, - об этом
решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого
не занимали эти вопросы. Дедушка Трофимыч, который знал родословную всех
дворовых в восходящей линии до четвертого колена, и тот раз только сказал,
что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую
покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил
привезти. Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и
угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному
русскому обычаю, - даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным
столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом
стакана под господским взглядом и за господское здоровье, - стакана,
наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо,
уделит бедняге недоеденный кусок пирога. В Светлое Воскресенье с ним
христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из
заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь и моргая,
молодым господам или даже самой барыне. Проживал он летом в клети, позади
курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале. Его
привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не
заговаривал, и он сам, кажется, отроду рта не разинул. После пожара этот
заброшенный человек приютился, или, как говорят орловцы, "притулился" у
садовника Митрофана. Садовник не тронул его, не сказал ему: живи у меня - да
и не прогнал его. Степушка и не жил у садовника: он обитал, витал на
огороде. Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял в руку, не без
страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей - и все для еды,
для одной еды. И точно, не заботься он с утра до вечера о своем пропитании,
- умер бы мой Степушка с голоду. Плохое дело не знать поутру, чем к вечеру
сыт будешь! То под забором Степушка сидит и редьку гложет, или морковь
сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро с водой куда-то
тащит и кряхтит; то под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные
кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то у себя в чуланчике деревяшкой
постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает.