У обеих
сестер была еще другая комнатка, общая их спальня, с двумя невинными
деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой, с портретами
приятелей и приятельниц, рисованных карандашом довольно плохо (между ними
отличался один господин с необыкновенно энергическим выражением лица и еще
более энергическою подписью, в юности своей возбудивший несоразмерные
ожидания, а кончивший, как все мы - ничем), с бюстами Гете и Шиллера,
немецкими книгами, высохшими венками и другими предметами, оставленными на
память. Но в эту комнату я ходил редко и неохотно: мне там отчего-то дыхание
сдавливало. Притом - странное дело! Софья мне более всего нравилась, когда я
сидел к ней спиной или еще, пожалуй, когда я думал или более мечтал о ней,
особенно вечером, на террасе. Я глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые
мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отдалявшиеся от розового неба;
в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала
какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха
мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света,
Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с
веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам;
канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихла и только
изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого
облачка мимоходом падали редкие капли... А я сидел, сидел, слушал, слушал,
глядел, сердце у меня расширялось, и мне опять казалось, что я любил. Вот,
под влиянием такого-то вечера я однажды спросил у старухи руку ее дочери и
месяца через два женился. Мне казалось, что я ее любил... Да и теперь - пора
бы знать, а я, ей-богу, и теперь не знаю, любил ли я Софью. Это было
существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего,
от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души
(если только есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась
ранка, которую ничем невозможно было излечить, да и назвать ее ни она не
умела, ни я не мог. О существовании этой раны я, разумеется, догадался
только после брака. Уж я ли не бился над ней - ничто не помогало! У меня в
детстве был чиж, которого кошка раз подержала в лапах; его спасли, вылечили,
но не исправился мой бедный чиж; дулся, чах, перестал петь... Кончилось тем,
что однажды ночью в открытую клетку забралась к нему крыса и откусила ему
нос, вследствие чего он наконец решился умереть. Не знаю, какая кошка
подержала жену мою в своих лапах, только и она так же дулась и чахла, как
мой несчастный чиж. Иногда ей самой, видимо, хотелось встрепенуться,
взыграть на свежем воздухе, на солнце да на воле; попробует - и свернется в
клубочек. И ведь она меня любила: сколько раз уверяла меня, что ничего более
ей не остается желать, - тьфу, черт возьми! - а у самой глаза так и меркнут.