И все это
он делает молча, словно из-за угла: глядь, уж и спрятался. А то вдруг
отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто не замечает...
Смотришь, уж он опять тут, опять где-нибудь около забора под таганчик
щепочки украдкой подкладывает. Лицо у него маленькое, глазки желтенькие,
волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у
летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни
меньше не бывает, ни больше. Вот этого-то Степушку я встретил на берегу Исты
в обществе другого старика.
Я подошел к ним, поздоровался и присел с ними рядом. В товарище
Степушки я узнал тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа
Петра Ильича ***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман. Он проживал у
болховского чахоточного мещанина, содержателя постоялого двора, где я
довольно часто останавливался. Проезжающие по большой орловской дороге
молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои
полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем
расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа,
совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами,
выдвинутый на самую дорогу. В полдень, в ясную, солнечную погоду, ничего
нельзя вообразить печальнее этой развалины. Здесь некогда жил граф Петр
Ильич, известный хлебосол, богатый вельможа старого века. Бывало, вся
губерния съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном
громе доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей; и, вероятно,
не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и
вспомянет минувшие времена и минувшую молодость. Долго пировал граф, долго
расхаживал, приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья
его, к несчастью, не хватило на целую жизнь. Разорившись кругом, отправился
он в Петербург искать себе места и умер в нумере гостиницы, не дождавшись
никакого решения. Туман служил у него дворецким и еще при жизни графа
получил отпускную. Это был человек лет семидесяти, с лицом правильным и
приятным. Улыбался он почти постоянно, как улыбаются теперь одни люди
екатерининского времени: добродушно и величаво; разговаривая, медленно
выдвигал и сжимал губы, ласково щурил глаза и произносил слова несколько в
нос. Сморкался и нюхал табак он тоже не торопясь, словно дело делал.
- Ну, что, Михайло Савельич, - начал я, - наловил рыбы?
- А вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да
голавликов штук пять... Покажь, Степа.
Степушка протянул ко мне плетушку.
- Как ты поживаешь, Степан? - спросил я его.
- И... и... и... ни... ничего-о, батюшка, помаленьку, - отвечал Степан,
запинаясь, словно пуды языком ворочал.
- А Митрофан здоров?
- Здоров, ка... как же, батюшка.
Бедняк отвернулся.
- Да плохо что-то клюет, - заговорил Туман, - жарко больно; рыба-то вся
под кусты забилась, спит...