Однако долг, вы понимаете, прежде
всего: человек умирает. Передаю вдруг карты непременному члену Каллиопину и
отправляюсь домой. Гляжу: стоит тележчонка перед крыльцом; лошади
крестьянские - пузатые-препузатые, шерсть на них - войлоко настоящее, и
кучер, ради уваженья, без шапки сидит. Ну, думаю, видно, брат, господа-то
твои не на золоте едят... Вы изволите смеяться, а я вам скажу: наш брат,
бедный человек, все в соображенье принимай... Коли кучер сидит князем, да
шапки не ломает, да еще посмеивается из-под бороды, да кнутиком шевелит -
смело бей на две депозитки! А тут, вижу, дело-то не тем пахнет. Однако,
думаю, делать нечего: долг прежде всего. Захватываю самонужнейшие лекарства
и отправляюсь. Поверите ли, едва дотащился. Дорога адская: ручьи, снег,
грязь, водомоины, а там вдруг плотину прорвало - беда! Однако приезжаю.
Домик маленький, соломой крыт. В окнах свет: знать, ждут. Вхожу. Навстречу
мне старушка почтенная такая, в чепце. "Спасите, - говорит, - умирает". Я
говорю: "Не извольте беспокоиться... Где больная?" - "Вот сюда пожалуйте".
Смотрю: комнатка чистенькая, а углу лампада, на постеле девица лет двадцати,
в беспамятстве. Жаром от нее так и пышет, дышит тяжело - горячка. Тут же
другие две девицы, сестры, - перепуганы, в слезах. "Вот, говорят, вчера была
совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на
голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении..." Я опять-таки говорю: "Не
извольте беспокоиться", - докторская, знаете, обязанность, - и приступил.
Кровь ей пустил, горчичники поставить велел, микстурку прописал. Между тем я
гляжу на нее, гляжу, знаете, - ну, ей-Богу, не видал еще такого лица...
красавица, одним словом! Жалость меня так и разбирает. Черты такие приятные,
глаза... Вот, слава Богу, успокоилась; пот выступил, словно опомнилась;
кругом поглядела, улыбнулась, рукой по лицу провела... Сестры к ней
нагнулись, спрашивают: "Что с тобою?" - "Ничего", - говорит, да и
отворотилась... Гляжу - заснула. Ну, говорю, теперь следует больную в покое
оставить. Вот мы все на цыпочках и вышли вон; горничная одна осталась на
всякий случай. А в гостиной уж самовар на столе, и ямайский тут же стоит: в
нашем деле без этого нельзя. Подали мне чай, просят остаться ночевать... Я
согласился: куда теперь ехать! Старушка все охает. "Чего вы? - говорю. -
Будет жива, не извольте беспокоиться, а лучше отдохните-ка сами: второй
час". - "Да вы меня прикажете разбудить, коли что случится?" - "Прикажу,
прикажу". Старушка отправилась, и девицы также пошли к себе в комнату; мне
постель в гостиной постлали. Вот я лег, - только не могу заснуть, - что за
чудеса! Уж на что, кажется, намучился. Все моя больная у меня с ума нейдет.
Наконец не вытерпел, вдруг встал; думаю, пойду посмотрю, что делает пациент?
А спальня-то ее с гостиной рядом. Ну, встал, растворил тихонько дверь, а
сердце так и бьется. Гляжу: горничная спит, рот раскрыла и храпит даже,
бестия! а больная лицом ко мне лежит и руки разметала, бедняжка! Я
подошел...