Но для охотника дождь - сущее бедствие. Именно
такому бедствию подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за
тетеревами в Белевский уезд. С самой утренней зари дождь не переставал. Уж
чего-чего мы не делали, чтобы от него избавиться! И резинковые плащики чуть
не на самую голову надевали, и под деревья становились, чтобы поменьше
капало... Непромокаемые плащики, не говоря уже о том, что мешали стрелять,
пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями - точно, на первых
порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага
прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная
струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного хребта... А уж это
последнее дело, как выражался Ермолай.
- Нет, Петр Петрович, - воскликнул он наконец, - Этак нельзя!.. Нельзя
сегодня охотиться. Собакам чучъе заливает; ружья осекаются... Тьфу! Задача!
- Что же делать? - спросил я.
- А вот что. Поедемте в Алексеевку. Вы, может, не знаете - хуторок
такой есть, матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь. Переночуем там,
а завтра...
- Сюда вернемся?
- Нет, не сюда... Мне за Алексеевкой места известны... многим лучше
здешних для тетеревов!
Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня
прямо в те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка,
существования которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор.
При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому
чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь.
На следующий день я проснулся ранехонько. Солнце только что встало; на
небе не было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском:
блеском молодых утренних лучей и вчерашнего ливня. Пока мне закладывали
таратайку, я пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь
одичалому саду, со всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной
глушью. Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где
трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На
крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались
орошенными росою. Я даже шапку снял с головы и дышал радостно - всею
грудью... На склоне неглубокого оврага, возле самого плетня, виднелась
пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между сплошными
стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, Бог ведает откуда
занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.
Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял
плетеный сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я
заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В
углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то
маленькая фигура... Я пошел было прочь...
- Барин, а барин! Петр Петрович! - послышался мне голос, слабый,
медленный и сиплый, как шелест болотной осоки.