Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью.
Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать
на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж
собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки
носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг
поднимались кверху, как говорится, "колом", и с криком улетали. Мы начинали
костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Наконец, к неописанной нашей радости, Ермолай вернулся.
- Ну, что?
- Был на берегу; брод нашел... Пойдемте.
Мы хотели было тотчас же отправиться; но он сперва достал под водой из
кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и
побрел вперед; Владимир за ним, я за Владимиром. Сучок замыкал шествие. До
берега было около двухсот шагов, Ермолай шел смело и безостановочно (так
хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: "Левей, - тут направо
колдобина!" или: "Правей, - тут лево завязнешь..." Иногда вода доходила нам
до горла, и раза два бедный Сучок, будучи ниже всех нас ростом, захлебывался
и пускал пузыри. "Ну, ну, ну!" - грозно кричал на него Ермолай, - и Сучок
карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирался на более мелкое место, но
даже в крайности не решался хвататься за полу моего сюртука. Измученные,
грязные, мокрые, мы достигли наконец берега.
Часа два спустя мы уже все сидели, по мере возможности обсушенные, в
большом сенном сарае и собирались ужинать. Кучер Иегудиил, человек
чрезвычайно медлительный, тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный,
стоял у ворот и усердно потчевал табаком Сучка. (Я заметил, что кучера в
России очень скоро дружатся.) Сучок нюхал с остервенением, до тошноты:
плевал, кашлял и, по-видимому, чувствовал большое удовольствие. Владимир
принимал томный вид, наклонял головку набок и говорил мало. Ермолай вытирал
наши ружья. Собаки с преувеличенной быстротой вертели хвостами в ожидании
овсянки; лошади топали и ржали под навесом... Солнце садилось; широкими
багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки
расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная
волна... На селе раздавались песни.




Малиновая вода




(Из цикла "Записки охотника")



В начале августа жары часто стоят нестерпимые. В это время, от
двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в
состоянии охотиться и самая преданная собака начинает "чистить охотнику
шпоры", то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно
высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом
и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается. Именно в такой день
случилось мне быть на охоте. Долго противился я искушению прилечь где-нибудь
в тени, хоть на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по
кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной
деятельности.