Я добрался до сеновала и лег на только что
скошенную, но уже почтя высохшую траву. Долго я не мог задремать; долго
звучал у меня в ушах неотразимый голос Якова... Наконец жара и усталость
взяли, однако же, свое, и я заснул мертвым сном. Когда я проснулся, - все
уже потемнело; вокруг разбросанная трава сильно пахла и чуть-чуть отсырела;
сквозь тонкие жерди полураскрытой крыши слабо мигали бледные звездочки. Я
вышел. Заря уже давно погасла, и едва белел на небосклоне ее последний след;
но в недавно раскаленном воздухе сквозь ночную свежесть чувствовалась езде
теплота, и грудь все еще жаждала холодного дуновенья. Ветра не было, не было
и туч; небо стояло кругом все чистое и прозрачно-темное, тихо мерцая
бесчисленными, но чуть видными звездами. По деревне мелькали огоньки; из
недалекого, ярко освещенного кабака несся нестройный, смутный гам, среди
которого, мне казалось, я узнавал голос Якова. Ярый смех по временам
поднимался оттуда взрывом. Я подошел к окошку и приложился лицом к стеклу. Я
увидел невеселую, хотя пеструю и живую картину: все было пьяно - все,
начиная с Якова. С обнаженной грудью сидел он на лавке и, напевая осиплым
голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и щипал струны
гитары. Мокрые волосы клочьями висели над его страшно побледневшим лицом.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно "развинченный" и без кафтана,
выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою
очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно
улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы
желая сказать: "Куда ни шло!" Ничего не могло быть смешней его лица; как он
ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так
и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках. Он находился
в том милом состоянии окончательно подгулявшего человека, когда всякий
прохожий, заглянув ему в лицо, непременно скажет: "Хорош, брат, хорош!"
Моргач, весь красный как рак и широко раздув ноздри, язвительно посмеивался
из угла; один Николай Иваныч как и следует истинному целовальнику, сохранял
свое неизменное хладнокровие. В комнату набралось много новых лиц; но
Дикого-Барина я в ней не видал.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором
лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина;
затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней
и как будто сливалась с потемневшим небом. Я сходил большими шагами по
дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий
голос мальчика. "Антропка! Антропка-а-а!.." - кричал он с упорным и
слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
Он умолкал на несколько мгновений и снова принимался кричать. Голос его
звонко разносился в неподвижном, чутко дремлющем воздухе. Тридцать раз, по
крайней мере, прокричал он имя Антропки, как вдруг с противоположного конца
поляны, словно с другого света, принесся едва слышный ответ:
- Чего-о-о-о-о?
Голос мальчика тотчас с радостным озлоблением закричал:
- Иди сюда, черт леши-и-и-ий!
- Заче-е-е-ем? - ответил тот спустя долгое время.