- "А другие?" - "Другие не знают". - "А что?" Старик
не отвечал и переменил разговор. Впрочем, как он умен ни был, водились и за
ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от
глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая
и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и
бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в
страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: "Какой ты мне сын,
какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой..." Я раз было вздумал
заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он
спокойно возразил мне, что "охота-де вам такими... пустяками заниматься, -
пускай бабы ссорятся... Их что разнимать - то хуже, да и рук марать не
стоит". Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую
собаку, приговаривая: "Сюды, сюды, собачка!" - и била ее по худой спине
кочергой или становилась под навес и "лаялась", как выражался Хорь, со всеми
проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию,
убиралась к себе на печь. Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча
с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. "Уж ты, Хорь, у меня его не
трогай", - говорил Калиныч. "А что ж он тебе сапогов не сошьет?" - возражал
тот. "Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик..." - "Да вот и я мужик, а
вишь..." При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог,
скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. "Эх, да ты разве наш брат!" -
отвечал Калиныч. "Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь;
чай, что день, то лапти". - "Он мне дает на лапти". - "Да, в прошлом году
гривенник пожаловал". Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался
смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.
Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал,
слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным
голосом. Особенно любил он песню "Доля ты моя, доля!". Федя не упускал
случая подтрунить над отцом. "Чего, старик, разжалобился?" Но Хорь подпирал
щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю... Зато, в
другое время, не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается
- телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает. Особенной чистоты он,
однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что
"надо-де избе жильем пахнуть".
- Посмотри-ка, - возразил я ему, - как у Калиныча на пасеке чисто.
- Пчелы бы жить не стали, батюшка, - сказал он со вздохом.
"А что, - спросил он меня в другой раз, - у тебя своя вотчина есть?" -
"Есть". - "Далеко отсюда?" - "Верст сто!" - "Что же ты, батюшка, живешь в
своей вотчине?" - "Живу". - "А больше, чай, ружьем пробавляешься?" -
"Признаться, да". - "И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье
тетеревов да старосту меняй почаще".
|