Он начинал заикаться и завираться.
- "И через месяц!" - произнес он с новой силой.
Один короткий, быстротечный месяц!
И башмаков еще не износила,
В которых шла, в слезах,
За бедным прахом моего отца!
О небо! Зверь без разума, без слова
Грустил бы долее...
Он поднес рюмку шампанского к губам, но не выпил вина и продолжал:
Из-за Гекубы?
Что он Гекубе, что она ему,
Что плачет он об ней?..
А я... презренный, малодушный раб,
Я трус! Кто назовет меня негодным?
Кто скажет мне: ты лжешь?
А я обиду перенес бы... Да!
Я голубь мужеством: во мне нет желчи,
И мне обида не горька...
Каратаев уронил рюмку и схватил себя за голову. Мне показалось, что я
его понял.
- Ну, да что, - проговорил он наконец, - кто старое помянет, тому глаз
вон... Не правда ли? (И он засмеялся.) На ваше здоровье!
- Вы останетесь в Москве? - спросил я его.
- Умру в Москве!
- Каратаев! - раздалось в соседней комнате. - Каратаев, где ты! Поди
сюда, любезный че-а-эк!
- Меня зовут, - проговорил он, тяжело поднимаясь с места. - Прощайте;
зайдите ко мне, если можете, я живу в ***.
Но на другой же день, по непредвиденным обстоятельствам, я должен был
выехать из Москвы и не видался более с Петром Петровичем Каратаевым.
Касьян с Красивой мечи
(Из цикла "Записки охотника")
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем
летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще
несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с
угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли,
беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и
дребезжавших колес, - как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным
беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения
еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и
начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я
осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими,
волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы;
взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали
небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни
нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям,
пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в
пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я
какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.
Это были похороны.
|