Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом
ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика,
с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за
гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха;
я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот
переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей:
он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника - дурная
примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник
успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу
телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил
разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.
- Что там такое? - спросил я.
Кучер мой слез молча и не торопясь.
- Да что такое?
- Ось сломалась... перегорела, - мрачно отвечал он и с таким
негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась
было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала
чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству
неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под
телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.
- Что теперь делать? - спросил я наконец.
- Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд,
который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это
замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника... Да.
И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и
суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно
помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился
перед колесом.
Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву,
потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки,
раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с
трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом,
одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные
горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча,
изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы,
молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо
опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась
рукавом... Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять
раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами
мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.
- Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.
- А ты почему знаешь?
- Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.