Из-под закрученной косы вниз по широкой шее шли две прядки блестящих
волосиков - признак крови и силы.
Она подошла к окну и села. Я не хотел увеличить ее смущенья и заговорил
с Чертопхановым. Маша легонько повернула голову и начала исподлобья на меня
поглядывать, украдкой, дико, быстро. Взор ее так и мелькал, словно змеиное
жало. Недопюскин подсел к ней и шепнул ей что-то на ухо. Она опять
улыбнулась. Улыбаясь, она слегка морщила нос и приподнимала верхнюю губу,
что придавало ее лицу не то кошачье, не то львиное выражение...
"О, да ты "не тронь меня", - подумал я, в свою очередь украдкой
посматривая на ее гибкий стан, впалую грудь и угловатые, проворные движения.
- А что, Маша, - спросил Чертопханов, - надобно бы гостя чем-нибудь и
попотчевать, а?
- У нас есть варенье, - отвечала она.
- Ну, подай сюда варенье, да уж и водку кстати. Да послушай, Маша, -
закричал он ей вслед, - принеси тоже гитару.
- Для чего гитару? Я петь не стану.
- Отчего?
- Не хочется.
- Э, пустяки, захочется, коли...
- Что? - спросила Маша, быстро наморщив брови.
- Коли попросят, - договорил Чертопханов не без смущения.
- А!
Она вышла, скоро вернулась с вареньем и водкой и опять села у окна. На
лбу ее еще виднелась морщинка; обе брови поднимались и опускались, как усики
у осы... Заметили ли вы, читатель, какое злое лицо у осы? Ну, подумал я,
быть грозе. Разговор не клеился. Недопюскин притих совершенно и напряженно
улыбался; Чертопханов пыхтел, краснел и выпучивал глаза; я уже собирался
уехать... Маша вдруг приподнялась, разом отворила окно, высунула голову и с
сердцем закричала проходившей бабе: "Аксинья!" Баба вздрогнула, хотела было
повернуться, да поскользнулась и тяжко шлепнулась наземь. Маша опрокинулась
назад и звонко захохотала; Чертопханов тоже засмеялся, Недопюскин запищал от
восторга. Мы все встрепенулись. Гроза разразилась одной молнией... воздух
очистился.
Полчаса спустя нас бы никто не узнал: мы болтали и шалили, как дети.
Маша резвилась пуще всех, - Чертопханов так и пожирал ее глазами. Лицо у ней
побледнело, ноздри расширились, взор запылал и потемнел в одно и то же
время. Дикарка разыгралась. Недопюскин ковылял за ней на своих толстых и
коротких ножках, как селезень за уткой. Даже Вензор выполз из-под прилавка в
передней, постоял на пороге, поглядел на нас и вдруг принялся прыгать и
лаять. Маша выпорхнула в другую комнату, принесла гитару, сбросила шаль с
плеч долой, проворно села, подняла голову и запела цыганскую песню. Ее голос
звенел и дрожал, как надтреснутый стеклянный колокольчик, вспыхивал и
замирал... Любо и жутко становилось на сердце. "Ай жги, говори!.."
Чертопханов пустился в пляс. Недопюскин затопал и засеменил ногами. Машу всю
поводило, как бересту на огне; тонкие пальцы резво бегали по гитаре, смуглое
горло медленно приподнималось под двойным янтарным ожерельем. То вдруг она
умолкала, опускалась в изнеможенье, словно неохотно щипала струны, и
Чертопханов останавливался, только плечиком подергивал да на месте
переминался, а Недопюскин покачивал головой, как фарфоровый китаец; то снова
заливалась она как безумная, выпрямливала стан и выставляла грудь, и
Чертопханов опять приседал до земли, подскакивал под самый потолок, вертелся
юлой, вскрикивал: "Жива!"...