Имение свое Тихон Иванович
завещал, как и следовало ожидать, своему почтеннейшему благодете и
великодушному покровителю, "Пантелею Еремеичу Чертопханову"; но
почтеннейшему благодетелю оно большой пользы не принесло, ибо вскорости было
продано с публичного торга - частью для того, чтобы покрыть издержки
надгробного монумента, статуи, которую Чертопханов (а в нем, видно,
отозвалась отцовская жилка!) вздумал воздвигнуть над прахом своего приятеля.
Статую эту, долженствовавшую представить молящегося ангела, он выписал из
Москвы; но отрекомендованный ему комиссионер, сообразив, что в провинции
знатоки скульптуры встречаются редко, вместо ангела прислал ему богиню
Флору, много лет украшавшую один из заброшенных подмосковных садов
екатерининского времени, - благо эта статуя, весьма, впрочем, изящная, во
вкусе рококо, с пухлыми ручками, взбитыми пуклями, гирляндой роз на
обнаженной груди и изогнутым станом, досталась ему, комиссионеру, даром. Так
и до сих пор стоит мифологическая богиня, грациозно приподняв одну ножку,
над могилой Тихона Ивановича и с истинно помпадурской ужимкой посматривает
на разгуливающих вокруг нее телят и овец, этих неизменных посетителей наших
сельских кладбищ.



III



Лишившись своего верного друга, Чертопханов опять запил, и на этот раз
уже гораздо посерьезнее. Дела его вовсе под гору пошли. Охотиться стало не
на что, последние денежки перевелись, последние людишки поразбежались.
Одиночество для Пантелея Еремеича наступило совершенное: не с кем было слово
перемолвить, не то что душу отвести. Одна лишь гордость в нем не умалилась.
Напротив: чем хуже становились его обстоятельства, тем надменнее, и
высокомернее, и неприступнее становился он сам. Он совсем одичал под конец.
Одна утеха, одна радость осталась у него: удивительный верховой конь, серой
масти, донской породы, прозванный им Малек-Аделем, действительно
замечательное животное.
Достался ему этот конь следующим образом. Проезжая однажды верхом по
соседней деревне, Чертопханов услыхал мужичий гам и крик толпы около кабака.
Посреди этой толпы, на одном и том же месте, беспрестанно поднимались и
опускались дюжие руки.
- Что там такое происходит? - спросил он свойственным ему
начальственным тоном у старой бабы, стоявшей у порога своей избы.
Опершись о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении
кабака. Белоголовый мальчишка в ситцевой рубашонке, с кипарисным крестиком
на голой грудке, сидел, растопыря ножки и сжав кулачонки, между ее лаптями;
цыпленок тут же долбил задеревенелую корку ржаного хлеба.
- А Господь ведает, батюшка, - отвечала старуха, - и, наклонившись
вперед, положила свою сморщенную темную руку на голову мальчишки, - слышно,
наши ребята жида бьют.
- Как жида? какого жида?
- А Господь его ведает, батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе
его принесло - кто его знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный!
Баба спугнула цыпленка, а Вася ухватился за ее поневу.