- Как? умирать? - переспросил становой.
- Точно так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в
постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и
понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем.
Становой слез с телеги.
- Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой
барин? Причастился?
- Никак нет-с.
Становой нахмурился.
- Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что
за это... ответственность бывает большая, а?
- Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, - подхватил оробевший
казачок, - не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником
сбегать? "Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся". А сегодня, как я
стал, докладывать, - только посмотрели на меня да усом повели.
- И много он пил водки? - спросил становой.
- Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к
ним в комнату.
- Ну, веди! - проворчал становой и последовал за Перфишкой.
Удивительное зрелище его ожидало.
В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой
конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не
бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под
глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над
взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами
на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала
ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку,
в другой - шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял
пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два
акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен
толстый человек с гитарой в руках - вероятно, Недопюскин; другой изображал
скачущего всадника... Лошадь походила на тех сказочных животных, которых
рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти
и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не
оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея
Еремеича верхом на Малек-Аделе.
Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина
царствовала в комнате. "Да уж он скончался", - подумал он и, возвысив голос,
промолвил:
- Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!
Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно
раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева
направо, остановились на посетителе, увидали его... Что-то замерцало в их
тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно
расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос:
- Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему
препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует... Оставьте его,
люди! Идите!
Рука с нагайкой попыталась приподняться...