Принялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал,
потом стал сдаваться, но туго. Вошедший на минутку Ермолай начал меня
уверять, что "этот дурак" (вишь, полюбилось слово! - заметил вполголоса
Филофей), "этот дурак совсем счету деньгам не знает", - и кстати напомнил
мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на
бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок
оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать,
действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству - то есть
отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем,
однако, сильно ругался.
- Эх ты, Филофей, прямой Филофей! - воскликнул наконец Ермолай и,
уходя, в сердцах хлопнул дверью.
Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться
Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно
человека, хотя, собственно, виноват тут поп, которого при крещении не
ублаготворили как следует.
Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за
лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались
порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы - большие,
растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на
него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно,
производили впечатление ребят "шустрых", говорили много и скоро -
"лопотали", как выразился Ермолай, - но старшому покорялись.
Они выкатили тарантас из-под навеса да часа полтора возились с ним и с
лошадьми; то отпускали веревочные постромки, то прикручивали их туго-натуго!
Обоим братьям непременно хотелось запречь в корень "чалого", потому "ен с
горы спущать могит", - но Филофей решил: кудластого! Так кудластого и
заложили в корень.
Тарантас набили сеном, подсунули под сиденье хомут с хромого коренника
- в случае, если б пришлось пригонять его в Туле на новокупленную лошадь...
Филофей, успевший сбегать домой и возвратившийся оттуда в длинном белом
отцовском балахоне, высоком гречневике и смазных сапогах, взобрался
торжественно на козла. Я сел, посмотрев на часы: четверть одиннадцатого.
Ермолай даже не простился со мною, он принялся бить своего Валетку; Филофей
задергал вожжами, закричал тонким-тонким голосом: "Эх вы, махонькие!" -
братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных - и
тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к
себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута - и вот мы
уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между
сплошными кустами густого орешника.
Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит
в кустах, закачает ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись
неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял
окрестность.