-
Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану господу
Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне
надобно. Послал он мне крест - значит, меня он любит. Так нам велено это
понимать. Прочту "Отче наш", "Богородицу", акафист "Всем скорбящим" - да и
опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
Прошло минуты две. Я не нарушал молчанья и не шевелился на узенькой
кадушке, служившей мне сиденьем. Жестокая, каменная неподвижность лежавшего
передо мною живого, несчастного существа сообщилась и мне: я тоже словно
оцепенел.
- Послушай, Лукерья, - начал я наконец. - Послушай, какое я тебе
предложение сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в
хорошую городскую больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во
всяком случае, ты одна не будешь...
Лукерья чуть-чуть двинула бровями.
- Ох, нет, барин, - промолвила она озабоченным шепотом, - не переводите
меня в больницу, не трогайте меня. Я там только больше муки приму. Уж куда
меня лечить!.. Вот так-то раз доктор сюда приезжал; осматривать меня
захотел. Я его прошу: "Не тревожьте вы меня, Христа ради". Куда!
переворачивать меня стал, руки, ноги разминал, разгинал; говорит: "Это я для
учености делаю; на то я служащий человек, ученый! И ты, говорит, не моги мне
противиться, потому что мне за мои труды орден на шею дан, и я для вас же,
дураков, стараюсь". Потормошил, потормошил меня, назвал мне мою болезнь -
мудрено таково, - да с тем и уехал. А у меня потом целую неделю все косточки
ныли. Вы говорите: я одна бываю, всегда одна. Нет, не всегда. Ко мне ходят.
Я смирная - не мешаю. Девушки крестьянские зайдут, погуторят; странница
забредет, станет про Иерусалим рассказывать, про Киев, про святые города. Да
мне и не страшно одной быть. Даже лучше, ей-ей!.. Барин, не трогайте меня,
не возите в больницу... Спасибо вам, вы добрый, только не трогайте меня,
голубчик.
- Ну, как хочешь, как хочешь, Лукерья. Я ведь для твоей же пользы
полагал...
- Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому
помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не
поверите - а лежу я иногда так-то одна... и словно никого в целом свете,
кроме меня, нету. Только одна я - живая! И чудится мне, будто что меня
осенит... Возьмет меня размышление - даже удивительно.
- О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?
- Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и
забывается оно потом. Придет, словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо
станет, а что такое было - не поймешь! Только думается мне; будь около меня
люди - ничего бы этого не было, и ничего бы я не чувствовала, окромя своего
несчастья.
Лукерья вздохнула с трудом. Грудь ей не повиновалась - так же, как и
остальные члены.
- Как погляжу я, барин, на вас, - начала она снова, - очень вам меня
жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я
иногда и теперь...