ты меня не понимаешь..." И вдруг она протянула руки,
схватила меня за голову и поцеловала... Поверите ли, я чуть-чуть не
закричал... бросился на колени и голову в подушки спрятал. Она молчит;
пальцы ее у меня на волосах дрожат; слышу: плачет. Я начал ее утешать,
уверять... я уж, право, не знаю, что я такое ей говорил. "Девку, - говорю, -
разбудите, Александра Андреевна... благодарю вас... верьте... успокойтесь".
- "Да полно же, полно, - твердила она. - Бог с ними со всеми; ну, проснутся,
ну, придут - все равно: ведь умру же я... Да и ты чего робеешь, чего
боишься? Подними голову... Или вы, может быть, меня не любите, может быть, я
обманулась... в таком случае извините меня". - "Александра Андреевна, что вы
говорите?.. я люблю вас, Александра Андреевна". Она взглянула мне прямо в
глаза, раскрыла руки. "Так обними же меня..." Скажу вам откровенно: я не
понимаю, как я в ту ночь с ума не сошел. Чувствую я, что больная моя себя
губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай
она себя при смерти, - не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите,
жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее
мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, понимаете
теперь? Ну не выпускает она меня из своих рук. "Пощадите меня, Александра
Андреевна, да и себя пощадите, говорю". - "К чему, - говорит, - чего жалеть?
Ведь должна же я умереть..." Это она беспрестанно повторяла. "Вот если бы я
знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы
стыдно было, точно стыдно... а то что?" - "Да кто вам сказал, что вы
умрете?" - "Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри
на себя". - "Вы будете живы, Александра Андреевна, я вас вылечу; мы испросим
у вашей матушки благословение... мы соединимся узами, мы будем счастливы". -
"Нет, нет, я с вас слово взяла, я должна умереть... ты мне обещал... ты мне
сказал..." Горько было мне, по многим причинам горько. И посудите, вот какие
иногда приключаются вещицы: кажется, ничего, а больно. Вздумалось ей
спросить меня, как мое имя, то есть не фамилия, а имя. Надо же несчастье
такое, что меня Трифоном зовут. Да-с, да-с; Трифоном, Трифоном Иванычем. В
доме-то меня все доктором звали. Я, делать нечего, говорю: "Трифон,
сударыня". Она прищурилась, покачала головой и прошептала что-то
по-французски, - ох, да недоброе что-то, - и засмеялась потом, нехорошо
тоже. Вот этак-то я почти всю ночь провел с ней. Поутру вышел, словно
угорелый; вошел к ней опять в комнату уже днем, после чаю. Боже мой, Боже
мой! Узнать ее нельзя: краше в гроб кладут. Честью вам клянусь, не понимаю
теперь, не понимаю решительно, как я эту пытку выдержал. Три дня, три ночи
еще проскрыпела моя больная... и какие ночи! Что она мне говорила!.. А в
последнюю-то ночь, вообразите вы себе, - сижу я подле нее и уж об одном Бога
прошу: прибери, дескать, ее поскорей, да и меня тут же...