Вот и самые верхушки потускнели; румяное небо синеет. Лесной
запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер около вас
замирает. Птицы засыпают - не все вдруг - по породам; вот затихли зяблики,
через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки. В лесу все темней да
темней. Деревья сливаются в большие чернеющие массы; на синем небе робко
выступают первые звездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятлы
одни еще сонливо посвистывают... Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел над
вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей
щелкнул в первый раз. Сердце ваше томится ожиданьем, и вдруг - но одни
охотники поймут меня, - вдруг в глубокой тишине раздается особого рода
карканье и шипенье, слышится мерный взмах проворных крыл, - и вальдшнеп,
красиво наклонив свой длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы
навстречу вашему выстрелу.
Вот что значит "стоять на тяге".
Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу; но извините, господа: я должен
вас сперва познакомить с Ермолаем.
Вообразите себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с длинным и
тонким носом, узким лбом, серыми глазками, взъерошенными волосами и широкими
насмешливыми губами. Этот человек ходил в зиму и лето в желтоватом нанковом
кафтане немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и
шапку со смушками, подаренную ему, в веселый час, разорившимся помещиком. К
кушаку привязывались два мешка, один спереди, искусно перекрученный на две
половины, для пороху и для дроби, другой сзади - для дичи; хлопки же Ермолай
доставал из собственной, по-видимому неистощимой, шапки. Он бы легко мог на
деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни
разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье
по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал
опасности просыпать или смешать дробь и порох. Ружье у него было
одноствольное, с кремнем, одаренное притом скверной привычкой жестоко
"отдавать", отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлее левой. Как он
попадал из этого ружья - и хитрому человеку не придумать, но попадал. Была у
него и легавая собака, по прозванью Валетка, преудивительное созданье.
Ермолай никогда ее не кормил. "Стану я пса кормить, - рассуждал он, - притом
пес - животное умное, сам найдет себе пропитанье". И действительно: хотя
Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но
жил, и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не
пропадал и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина. Раз как-то, в юные
годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него
соскочила. Замечательнейшим свойством Балетки было его непостижимое
равнодушие ко всему на свете... Если б речь шла не о собаке, я бы употребил
слово: разочарованность. Он обыкновенно сидел, подвернувши под себя свой
куцый хвост, хмурился, вздрагивал по временам и никогда не улыбался.