На следующий день он явился в квартиру г-на Яффа, который, как истый
светский человек, не жалуя деревенского одиночества, поселился в уездном
городе, "поближе к барышням", как он выражался. Чертопханов не застал Яффа:
он, по словам камердинера, накануне уехал в Москву.
- Так и есть? - яростно воскликнул Чертопханов, - у них стачка была;
она с ним бежала... но постой!
Он ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление
камердинера. В кабинете над диваном висел портрет хозяина в уланском
мундире, писанный масляными красками. "А, вот где ты, обезьяна бесхвостая!"
- прогремел Чертопханов, вскочил на диван - и, ударив кулаком по натянутому
холсту, пробил в нем большую дыру.
- Скажи твоему бездельнику барину, - обратился он к камердинеру, - что,
за неименьем его собственной гнусной рожи, дворянин Чертопханов изуродовал
его писанную; и коли он желает от меня удовлетворенья, он знает, где найти
дворянина Чертопханова! А то я сам его нанду! На дне моря сыщу подлую
обезьяну!
Сказав эти слова, Чертопханов соскочил с дивана и торжественно
удалился.
Но ротмистр Яфф никакого удовлетворения от него не потребовал - он даже
не встретился нигде с ним, - и Чертопханов не думал отыскивать своего врага,
и никакой истории у них не вышло. Сама Маша скоро после того пропала без
вести. Чертопханов запил было; однако "очувствовался". Но тут постигло его
второе бедствие.



II



А именно: закадычный его приятель Тихон Иванович Недопюскин скончался.
Года за два до кончины здоровье стало изменять ему: он начал страдать
одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись, не скоро мог прийти в себя;
уездный врач уверял, что это с ним происходили "ударчики". В течение трех
дней, предшествовавших удалению Маши, этих трех дней, когда она
"затосковала", Недопюскин пролежал у себя в Бесселендеевке: он сильно
простудился. Тем неожиданнее поразил его поступок Маши: он поразил его едва
ли не глубже, чем самого Чертопханова. По кротости и робости своего нрава
он, кроме самого нежного сожаления о своем приятеле да болезненного
недоумения, ничего не выказал... но все в нем лопнуло и опустилось. "Вынула
она из меня душу", - шептал он самому себе, сидя на своем любимом клеенчатом
диванчике и вертя пальцем около пальца. Даже когда Чертопханов оправился,
он, Недопюскин, не оправился - и продолжал чувствовать, что "пусто у него
внутри". "Вот тут", - говаривал он, показывая на середину груди, повыше
желудка. Таким образом протянул он до зимы. От первых морозов его одышке
полегчило, но зато посетил его уже не ударчик, а удар настоящий. Он не
тотчас лишился памяти; он мог еще признать Чертопханова и даже на отчаянное
восклицание своего друга: "Что, мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения
оставляешь меня, не хуже Маши?" - ответил коснеющим языком: "А я П...а...сей
Е...е...еич, се...да ад вас су...ша...ся". Это, однако, не помешало ему
умереть в тот же день, не дождавшись уездного врача, которому при виде его
едва остывшего тела осталось только с грустным сознаньем бренности всего
земного потребовать "водочки с балычком".