- Какой вздор! Почему ты полагаешь, что это непременно недобрые люди?
- Верно говорю. С бубенцами... да в пустой телеге... Кому быть?
- А что - до Тулы еще далеко?
- Да верст еще пятнадцать будет, и жилья тут никакого нету.
- Ну так ступай живее, нечего мешкать-то.
Филофей взмахнул кнутом, и тарантас опять покатился.

Хотя я не дал веры Филофею, однако заснуть уже не мог. А что, если в
самом деле? Неприятное чувство шевельнулось во мне. Я сел в тарантасе - до
тех пор я лежал - и стал глядеть по сторонам. Пока я спал, тонкий туман
набежал - не на землю, на небо; он стоял высоко, месяц в нем повис беловатым
пятном, как бы в дыме. Все потускнело и смешалось, хотя книзу было виднее.
Кругом - плоские, унылые места: поля, все поля, кое-где кустики, овраги - и
опять поля, и больше все пар, с редкой сорной травою. Пусто... мертво! Хоть
бы перепел где крикнул.
Ехали мы с полчаса. Филофей то и дело помахивал кнутом и чмокал губами,
но ни он, ни я, мы не говорили ни слова. Вот взобрались мы на пригорок...
Филофей остановил тройку и тотчас же промолвил:
- Стучит... Стучи-ит, барин!
Я опять высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом
балчука, до того теперь явственно, хотя еще издалека, доносился до слуха
моего стук тележных колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот
конских ног; даже пенье и смех почудились мне. Ветер, правда, тянул оттуда,
но не было сомненья в том, что незнакомые проезжие на целую версту, а может,
и на две, стали к нам ближе.
Мы с Филофеем переглянулись - он только шляпу сдвинул с затылка на лоб
и тотчас же, нагнувшись над вожжами, принялся стегать лошадей. Они пустились
вскачь, но долго скакать не могли и опять побежали рысью. Филофей продолжал
стегать их. Надо ж было уходить!
Я не мог себе дать отчета, почему в этот раз я, сначала не разделявший
подозрений Филофея, вдруг получил убеждение, что следом за нами ехали точно
недобрые люди... Ничего нового не услыхал я: те же бубенцы, тот же стук
ненагруженной телеги, то же посвистывание, тот же смутный гам... Но я теперь
уже не сомневался. Филофей не мог ошибиться!
И вот опять прошло минут двадцать... В течение последних из этих
двадцати минут сквозь стук и грохот собственного экипажа нам уже слышался
другой стук и другой грохот...
- Остановись, Филофей, - сказал я, - все равно один конец!
Филофей трусливо тпрукнул. Лошади мгновенно стали, как бы обрадовавшись
возможности отдохнуть.
Батюшки! бубенцы просто ревут за самой нашей спиною, телега гремит с
дребезгом, люди свистят, кричат и поют, лошади фыркают и бьют копытами
землю...
Нагнали!
- Би-и-да, - с расстановкой, вполголоса, промолвил Филофей и,
нерешительно чмокнув, стал понукать лошадей. Но в это самое мгновенье что-то
вдруг словно сорвалось, рявкнуло, ухнуло - и большущая развалистая телега,
запряженная тройкой поджарых коней, круто, вихрем обогнула нас, заскакала
вперед и тотчас пошла шагом, загораживая дорогу.