"Охотники: пусти
переночевать". Ответа не было. "Мы заплатим". - "Пойду скажу хозяину... Цыц,
проклятые!.. Эк на вас погибели нет!" Мы слышали, как работник вошел в избу;
он скоро вернулся к воротам. "Нет, - говорит, - хозяин не велит пускать", -
"Отчего не велит?" - "Да боится; вы охотники: чего доброго, мельницу
зажжете; вишь, у вас снаряды какие". - "Да что за вздор!" - "У нас и так в
запрошлом году мельница сгорела: прасолы переночевали, да, знать, как-нибудь
и подожгли". - "Да как же, брат, не ночевать же нам на дворе!" - "Как
знаете..." Он ушел, стуча сапогами...
Ермолай посулил ему разных неприятностей. "Пойдемте в деревню", -
произнесен наконец со вздохом. Но до деревни были версты две... "Ночуем
здесь, - сказал я, - на дворе ночь теплая; мельник за деньги нам вышлет
соломы". Ермолай беспрекословно согласился. Мы опять стали стучаться. "Да
что вам надобно? - раздался снова голос работника, - сказано, нельзя". Мы
растолковали ему, чего мы хотели. Он пошел посоветоваться с хозяином и
вместе с ним вернулся. Калитка заскрипела. Появился мельник, человек
высокого роста, с жирным лицом, бычачьим затылком, круглым и большим
животом. Он согласился на мое предложение. Во ста шагах от мельницы
находился маленький, со всех сторон открытый, навес. Нам принесли туда
соломы, сена; работник на траве подле реки наставил самовар и, присев на
корточки, начал усердно дуть в трубу... Уголья, вспыхивая, ярко освещали его
молодое лицо. Мельник побежал будить жену, предложил мне сам наконец
переночевать в избе; но я предпочел остаться на открытом воздухе. Мельничиха
принесла нам молока, яиц, картофелю, хлеба. Скоро закипел самовар, и мы
принялись пить чай. С реки поднимались пары, ветру не было; кругом кричали
коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки: то капли падали
с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины. Мы разложили небольшой огонек.
Пока Ермолай жарил в золе картофель, я успел задремать... Легкий сдержанный
шепот разбудил меня. Я поднял голову: перед огнем, на опрокинутой кадке,
сидела мельничиха и разговаривала с моим охотником. Я уже прежде, по ее
платью, телодвижениям и выговору, узнал в ней дворовую женщину - не бабу и
не мещанку; но только теперь я рассмотрел хорошенько ее черты. Ей было на
вид лет тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты
замечательной; особенно понравились мне глаза, большие и грустные. Она
оперла локти на колени, положила лицо на руки. Ермолай сидел ко мне спиною и
подкладывая щепки в огонь.
- В Желтухиной опять падеж, - говорила мельничиха, - у отца Ивана обе
коровы свалились... Господи помилуй!
- А что ваши свиньи? - спросил, помолчав, Ермолай.
- Живут.
- Хоть бы поросеночка мне подарили.
Мельничиха помолчала, потом вздохнула.
- С кем вы это? - спросила она.
- С барином - с костомаровским.
Ермолай бросил несколько еловых веток на огонь; ветки тотчас дружно
затрещали, густой белый дым повалил ему прямо в лицо.