Тот скакал так же быстро, но прыгал выше и
дальше; этот шагом шел вольнее, а рысью трясче и "хлябал" иногда подковами,
то есть стучал задней о переднюю; за тем никогда такого сраму не водилось -
сохрани Бог! Этот, думалось Чертопханову, все ушами прядет, глупо так, - а
тот напротив: заложил одно ухо назад да так и держит - хозяина наблюдает!
Тот, бывало, как увидит, что около него нечисто, - сейчас задней ногой стук
в стенку стойла; а этому ничего - хоть по самое брюхо навали ему навозу.
Тот, если, например, против ветра его поставить, - сейчас всеми легкими
вздохнет и встряхнется, а этот знай пофыркивает; того сырость дождевая
беспокоила - этому она нипочем... Грубее этот, грубее! И приятности нет как
у того, и туг на поводу - что и говорить! Та была лошадь милая - а эта...
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти
думы. Зато в другое время - пустит он своего коня во всю прыть по только что
вспаханному полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и
по самой круче выскочить опять, и замирает в нем сердце от восторга, громкое
гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним
настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии
сделать то, что делает эта?
Однако и тут не обходилось без греха и беды. Продолжительные поиски за
Малек-Аделем стоили Чертопханову много денег; о костромских собаках он уже
не помышлял и разъезжал по окрестностям в одиночку, по-прежнему. Вот в одно
утро Чертопханов верстах в пяти от Бессонова наткнулся на ту самую княжескую
охоту, перед которой он так молодецки гарцевал года полтора тому назад. И
надо ж было случиться такому обстоятельству: как и в тот день, так и теперь
- русак возьми да вскочи перед собаками из-под межи на косогоре! "Ату его,
ату!" Вся охота так и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не
вместе с нею, а шагов от нее на двести в сторону, - точно так же, как и
тогда. Громадная водомоина криво прорезала косогор и, поднимаясь все выше и
выше, постепенно суживаясь, пересекала путь Чертопханову. Там, где ему
приходилось перескочить ее - и где он полтора года тому назад действительно
перескочил ее, - в ней все еще было шагов восемь ширины да сажени две
глубины. В предчувствии торжества, столь чудным образом повторенного
торжества, Чертопханов загоготал победоносно, потряс нагайкой - охотники
сами скакали, а сами не спускали глаз с лихого наездника, - конь его летел
стрелою - вот уже водомоина перед самым носом - ну, ну, разом, как тогда!..
Но Малек-Адель круто уперся, вильнул налево и поскакал вдоль обрыва,
как ни дергал ему Чертопханов голову набок, к водомоине.
Струсил, значит, не понадеялся на себя!
Тогда Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть не плача, опустил
поводья и погнал коня прямо вперед, в гору, прочь, прочь от тех охотников,
чтобы только не слышать, как они издеваются над ним, чтобы только исчезнуть
поскорее с их проклятых глаз!
С иссеченными боками, весь облитый мыльной пеной, прискакал домой
Малек-Адель, и Чертопханов тотчас заперся у себя в комнате.