Вся душа его,
добрая и теплая, казалось, была проникнута насквозь, пресыщена одним
чувством. Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде,
ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим
падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам,
ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам
в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свекло-сахарным
заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата
пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к
тем великолепным кучерам, у которых. Бог знает почему, от каждого движения
шеи глаза косятся и лезут вон... "Что ж это за помещик наконец!" - думал я.
А между тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою
недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем,
радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и
поперечным. Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться,
действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще
не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время
внутрь. Вглядываясь в Радилова, я никак не мог себе представить его
счастливым ни теперь, ни когда-нибудь. Красавцем он тоже не был; но в его
взоре, в улыбке, во всем его существе таилось что-то чрезвычайно
привлекательное, - именно таилось. Так, кажется, и хотелось бы узнать его
получше, полюбить его. Конечно, в нем иногда высказывался помещик и степняк;
но человек он все-таки был славный.
Мы начали было толковать с ним о новом уездном предводителе, как вдруг
у двери раздался голос Ольги: "Чай готов". Мы пошли в гостиную. Федор Михеич
по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав
ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней
свежестью и запахом Яблоков. Ольга хлопотливо разливала чай. Я с большим
вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как
вообще все уездные девицы, но в ней, по крайней мере, я не замечал желанья
сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и
бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не
закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно. Она
глядела спокойно и равнодушно, как человек, который отдыхает от большого
счастья или от большой тревоги. Ее походка, ее движенья были решительны и
свободны. Она мне очень нравилась.
Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы
дошли до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят
большее впечатление на людей, чем самые важные.
- Да, - промолвил Радилов, - это я испытал на себе. Я, вы знаете, был
женат. Не долго... три года моя жена умерла от родов. Я думал, что не
переживу ее; я был огорчен страшно, убит, но плакать не мог - ходил словно
шальной.