Овсяников был исключением из общего правила, хоть и
не слыл за богача. Жил он один с своей женой в уютном, опрятном домике,
прислугу держал небольшую, одевал людей своих по-русски и называл
работниками. Они же у него и землю пахали. Он и себя не выдавал за
дворянина, не прикидывался помещиком, никогда, как говорится, "не
забывался", не по первому приглашению садился и при входе нового гостя
непременно поднимался с места, но с таким достоинством, с такой величавой
приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже. Овсяников
придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа в нем была довольно
свободная), а по привычке. Он, например, не любил рессорных экипажей, потому
что не находил их покойными, и разъезжал либо в беговых дрожках, либо в
небольшой красивой тележке с кожаной подушкой, и сам правил своим добрым
гнедым рысаком. (Он держал одних гнедых лошадей.) Кучер, молодой краснощекий
парень, остриженный в скобку, в синеватом армяке и низкой бараньей шапке,
подпоясанный ремнем, почтительно сидел с ним рядом. Овсяников всегда спал
после обеда, ходил в баню по субботам, читал одни духовные книги (причем с
важностью надевал на нос круглые серебряные очки), вставал и ложился рано.
Бороду, однако же, он брил и волосы носил по-немецки. Гостей он принимал
весьма ласково и радушно, но не кланялся им в пояс, не суетился, не потчевал
их всяким сушеньем и соленьем. "Жена! - говорил он медленно, не вставая с
места и слегка повернув к ней голову. - Принеси господам чего-нибудь
полакомиться". Он почитал за грех продавать хлеб - Божий дар, и в 40-м году,
во время всеобщего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам
и мужикам весь свой запас; они ему на следующий год с благодарностью взнесли
свой долг натурой. К Овсяникову часто прибегали соседи с просьбой рассудить,
помирить их и почти всегда покорялись его приговору, слушались его совета.
Многие, по его милости, окончательно размежевались... Но после двух или трех
сшибок с помещицами он объявил, что отказывается от всякого посредничества
между особами женского пола. Терпеть он не мог поспешности, тревожной
торопливости, бабьей болтовни и "суеты". Раз как-то у него дом загорелся.
Работник впопыхах вбежал к нему с криком: "Пожар! пожар!" - "Ну, чего же ты
кричишь? - спокойно сказал Овсяников. - Подай мне шапку и костыль..." Он сам
любил выезжать лошадей. Однажды рьяный битюк* помчал его под гору к оврагу.
"Ну, полно, полно, жеребенок малолетний, - убьешься", - добродушно замечал
ему Овсяников и через мгновение полетел в овраг вместе с беговыми дрожками,
мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью. К счастью, на дне оврага грудами лежал
песок. Никто не ушибся, один битюк вывихнул себе ногу. "Ну вот, видишь, -
продолжал спокойным голосом Овсяников, поднимаясь с земли, - я тебе
говорил". И жену он сыскал по себе. Татьяна Ильинична Овсяникова была
женщина высокого росту, важная и молчаливая, вечно повязанная коричневым
шелковым платком.