Пошел он раз, тятенька говорил, - пошел он,
братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился;
зашел - Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, - нет! не
может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай,
мол, дождусь утра, - присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то
его зовет. Смотрит - никого. Он опять задремал - опять зовут. Он опять
глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе
зовет, а сама помирает со смеху, смеется... А месяц-то светит сильно, так
сильно, явственно светит месяц - все, братцы мои, видно. Вот зовет она его,
и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка
какая или пескарь, - а то вот еще карась бывает такой белесоватый,
серебряный... Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет
да его все к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было
русалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя
крест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука
просто как каменная, не ворочается... Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он
крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как
заплачет... Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у нее
зеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал
ее спрашивать: "Чего ты, лесное зелье, плачешь?" А русалка-то как взговорит
ему: "Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на
веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я
одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней". Тут она, братцы мои,
пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть,
выйти... А только с тех пор он все невеселый ходит.
- Эка! - проговорил Федя после недолгого молчанья, - да как же это
может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, - он же ее не
послушался?
- Да вот поди ты! - сказал Костя. - И Гаврила баил, что голосок, мол, у
ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.
- Твой батька сам это рассказывал? - продолжал Федя.
- Сам. Я лежал на полатях, все слышал.
- Чудное дело! Чего ему быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился,
что позвала его.
- Да, понравился! - подхватил Ильюша. - Как же! Защекотать она его
хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.
- А ведь вот и здесь должны быть русалки, - заметил Федя.
- Нет, - отвечал Костя, - здесь место чистое, вольное. Одно - река
близко.
Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий,
почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают
иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно
разносятся наконец, как бы замирая. Прислушаешься - и как будто нет ничего,
а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном,
кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и
слабый, шипящий свист промчался по реке.