- Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне,
ребята, коли в чем...
- Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один
голос и шапки сняли, - прости ты нас.
Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился
опять.
- Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, -
ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.
Человека два бросились к телеге.
- Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера
купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...
Стали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная
птица, выпрямился.
- Умер, - пробормотали мужики.
Мы молча сели на лошадей и отъехали.
Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно
умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни
равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и
просто.
Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине
обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого
вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим
навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где
больной? "А вон, батюшка, на лежанке", - отвечает мне нараспев
подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко.
"Что, как ты себя чувствуешь?" Завозился больной на печи, подняться хочет, а
весь в ранах, при смерти. "Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?" - "Вестимо,
плохо", - говорит. "Больно тебе?" Молчит. "Не нужно ли чего?" Молчит. "Не
прислать ли тебе чаю, что ли?" - "Не надо". Я отошел от него, присел на
лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу,
за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка
грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту
рубит. "А, Аксинья!" - проговорил наконец больной. "Чего?" - "Квасу дай".
Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: "Причастили
его?" - "Причастили". Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и
только. Я не вытерпел и вышел...
А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к
знакомому мне фельдшеру Капитану, страстному охотнику.
Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама
помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми
буквами: "Красногорская больница", и сама вручила Капитону красивый альбом
для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из
лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:

Dans ces beaux lieux, ou regne l'allegresse,
Ce temple fut ouvert par la Beaute;
De vos seigneurs admirez la tendresse,
Bons habitants de Krasnogorie!* -
______________
* В прекрасных местах, где царствует веселье,
Сама красота воздвигла этот храм;
Восхищаясь щедростью ваших господ,
Добрые обитатели Красногорья! (франц.).