.
- Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на
другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не
дадут.
Он только плечами пожал.
- Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили,
приставали.
- Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што
са шалость! што са шалость!
- Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.
- То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы,
одолевшие наконец нашу букву "люди", удивительно на нее напирают.)
Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и
действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип
сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже
не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.
Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего
дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из
чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.
- Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.
Он тотчас остановился.
- Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?
- Максима, батюшка, деревом пришибло.
- Каким это образом?.. Подрядчика Максима?
- Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит...
Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как
вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги...
Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги... заробел, знать.
Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, -
Господь его знает... Разве сердцевина гнила была.
- Ну, и убило Максима?
- Убило, батюшка.
- До смерти?
- Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за
Селиверстычем бежал, за лекарем.
Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за
Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки... Я за ним.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около
него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял
глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы...
Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно:
он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.
- Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать...
прикажите... Господь... меня наказал... ноги, руки, все перебито...
сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.
Он помолчал. Дыханье ему спирало.
- Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим
знает... кому я... что должен...
- Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть,
ты еще и не умрешь.
Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.
|