- Ну, однако, пора! - промолвил он каким-то деловым, почти скучливым
тоном, - будет прохлаждаться-то!
Он выпил последний стакан водки, достал над кроватью пистолет - тот
самый пистолет, из которого выстрелил в Машу, зарядил его, положил на
"всякий случай" несколько пистонов в карман - и отправился на конюшню.
Сторож побежал было к нему, когда он стал отворять дверь, но он крикнул
на него: "Это я! Аль не видишь? Отправляйся!" Сторож отступил немного в
сторону. "Спать отправляйся! - опять крикнул на него Чертопханов, - нечего
тебе тут стеречь! Эку невидаль, сокровище какое!" Он вошел в конюшню.
Малек-Адель... ложный Малек-Адель лежал на подстилке. Чертопханов толкнул
его ногою, примолвив: "Вставай, ворона!" Потом отвязал недоуздок от яслей,
снял и сбросил на землю попону - и, грубо повернув в стойле послушную
лошадь, вывел ее вон на двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению
сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью, с
невзнузданною лошадью в поводу? Спросить его - он, разумеется, побоялся, а
только проводил его глазами, пока он не исчез на повороте дороги, ведущей к
соседнему лесу.



XIV



Чертопханов шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь;
Малек-Адель - будем называть его этим именем до конца - покорно выступал за
ним следом. Ночь была довольно светлая; Чертопханов мог различить зубчатый
очерк леса, черневшего впереди сплошным пятном. Охваченный ночным холодом,
он бы, наверное, захмелел от выпитой им водки, если бы... если бы не другой,
более сильный хмель, который обуял его всего. Голова его отяжелела, кровь
раскатисто стучала в горло и в уши, но он шел твердо и знал, куда шел.
Он решился убить Малек-Аделя; целый день он только об этом думал...
Теперь он решился!
Он шел на это дело не то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно,
как идет человек, повинующийся чувству долга. Ему эта "штука" казалась очень
"простою": уничтожив самозванца, он разом поквитается со "всем" - и самого
себя казнит за свою глупость, и перед настоящим своим другом оправдается, и
целому свету докажет (Чертопханов очень заботился о "целом свете"), что с
ним шутить нельзя... А главное: самого себя он уничтожит вместе с
самозванцем, ибо на что ему еще жить? Как это все укладывалось в его голове
и почему это казалось ему так просто - объяснить не легко, хотя и не совсем
невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша
медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком
к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей
помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право. В праве своем
Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не колебался, он спешил
исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем, ясного отчета:
кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он размышлял мало о
том, что собирался сделать.