Лаврецкий закричал на него, велел ему выйти, а потом извинился
перед ним; но Антон от этого еще больше опечалился. Лаврецкий не мог сидеть
в гостиной: ему так и чудилось, что прадед Андрей презрительно глядит с
полотна на хилого своего потомка. "Эх ты! мелко плаваешь!" - казалось,
говорили его набок скрученные губы. "Неужели же, - думал он, - я не слажу с
собою, поддамся этому... вздору?" (Тяжело раненные на войне всегда называют
"вздором" свои раны. Не обманывать себя человеку - не жить ему на земле.)
"Мальчишка я, что ли, в самом деле? Ну да: увидал вблизи, в руках почти
держал возможность счастия на всю жизнь - оно вдруг исчезло; да ведь и в
лотерее - повернись колесо еще немного, и бедняк, пожалуй, стал бы богачом.
Не бывать, так не бывать - и кончено. Возьмусь за дело, стиснув зубы, да и
велю себе молчать; благо, мне не в первый раз брать себя в руки. И для чего
я бежал, зачем сижу здесь, забивши, как страус, голову в куст? Страшно беде
в глаза взглянуть - вздор!" - Антон! - закричал он громко, - прикажи сейчас
закладывать тарантас. "Да, - подумал он опять, - надо велеть себе молчать,
надо взять себя в ежовые рукавицы..."
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему горю, но оно
было велико и сильно; и сама выжившая не столько из ума, сколько изо всякого
чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда
он сел в тарантас, чтобы ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно
и прямо, и неподвижно глядел вперед на дорогу.


XLII



Лиза накануне написала Лаврецкому, чтобы он явился к ним вечером; но он
сперва отправился к себе на квартиру. Он не застал дома ни жены, ни дочери;
от людей он узнал, что она отправилась с ней к Калитиным. Это известие и
поразило его и взбесило. "Видно, Варвара Павловна решилась не давать мне
жить", - подумал он с волнением злобы на сердце. Он начал ходить взад и
вперед, беспрестанно отталкивая ногами и руками попадавшиеся ему детские
игрушки, книжки, разные женские принадлежности; он позвал Жюстину и велел ей
убрать весь этот "хлам". "Oui, monsieur" {"Да, сударь" (франц.).}, - сказала
она с ужимкой и начала прибирать комнату, грациозно наклоняясь и каждым
своим движением давая Лаврецкому чувствовать, что она считает его за
необтесанного медведя. С ненавистью смотрел он на ее истасканное, но все еще
"пикантное", насмешливое, парижское лицо, на ее белые нарукавнички, шелковый
фартук и легкий чепчик. Он услал ее, наконец, и после долгих колебаний
(Варвара Павловна все не возвращалась) решился отправиться к Калягиным, - не
к Марье Дмитриевне (он бы ни за что не вошел в ее гостиную, в ту гостиную,
где находилась его жена), но к Марфе Тимофеевне; он вспомнил, что задняя
лестница с девичьего крыльца вела прямо к ней. Лаврецкий так и сделал.
Случай помог ему: он на дворе встретил Шурочку; она провела его к Марфе
Тимофеевне. Он застал ее, против ее обыкновения, одну; она сидела в уголку,
простоволосая, сгорбленная, с скрещенными на груди руками.