Он не захотел будить Марью
Дмитриевну, пожал слегка руку Лизы и сказал: "Ведь мы друзья теперь, не
правда ли?" Она кивнула головой, он остановил лошадь. Карета покатилась
дальше, тихонько колыхаясь и ныряя; Лаврецкий отправился шагом домой.
Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно
и в то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, - а далеко
было видно, хотя глаз многого не понимал из того, что видел, - все
покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое. Лошадь
Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная
тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно приятное в топоте ее копыт,
что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелов. Звезды исчезали в
каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твердым блеском; свет его
разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на
проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность
на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь.
Лаврецкий наслаждался и радовался своему наслаждению. "Ну, мы еще поживем, -
думал он, - не совсем еще нас заела..." Он не договорил: кто или что...
Потом он стал думать о Лизе, о том, что вряд ли она любит Паншина; что
встреться он с ней при других обстоятельствах, - бог знает, что могло бы из
этого выйти; что он понимает Лемма, хотя у ней "своих" слов нет. Да и это
неправда: у ней есть свои слова... "Не говорите об этом легкомысленно", -
вспомнилось Лаврецкому. Он долго ехал, понурив голову, потом выпрямился,
медленно произнес:

И я сжег все, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал... -

но тотчас же ударил лошадь хлыстом и скакал вплоть до дому.
Слезая с коня, оп в последний раз оглянулся с невольной благодарной
улыбкой. Ночь, безмолвная, ласковая ночь, лежала на холмах и на долинах;
издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда - с неба ли, с земли, -
тянуло тихим и мягким теплом. Лаврецкий послал последний поклон Лизе и
взбежал на крыльцо.
Следующий день прошел довольно вяло. С утра падал дождь; Лемм глядел
исподлобья и все крепче и крепче стискивал губы, точно он давал себе зарок
никогда не открывать их. Ложась спать, Лаврецкий взял с собою на постель
целую груду французских журналов, которые уже более двух недель лежали у
него на столе нераспечатанные, Он принялся равнодушно рвать куверты и
пробегать столбцы газет, в которых, впрочем, не было ничего нового. Он уже
хотел бросить их - и вдруг вскочил с постели, как ужаленный. В фельетоне
одной из газет известный уже нам мусье Жюль сообщал своим читателям
"горестную новость": прелестная, очаровательная москвитянка, - писал он,
одна из цариц моды, украшение парижских салонов, madame de Lavretzki
скончалась почти внезапно, - и весть эта, к сожалению, слишком верная,
только что дошла до него, г-на Жюля.