Перед отъездом Михалевич еще долго беседовал с Лаврецким, пророчил ему
гибель, если он не очнется, умолял его серьезно заняться бытом своих
крестьян, ставил себя в пример, говоря, что он очистился в горниле бед, - и
тут же несколько раз назвал себя счастливым человеком, сравнил себя с птицей
небесной, с лилией долины...
- С черной лилией, во всяком случае, - заметил Лаврецкий.
- Э, брат, не аристократничай, - возразил добродушно Михалевич, - а
лучше благодари бога, что и в твоих жилах течет честная плебейская кровь. Но
я вижу, тебе нужно теперь какое-нибудь чистое, неземное существо, которое
исторгло бы тебя из твоей апатии...
- Спасибо, брат, - промолвил Лаврецкий, - с меня будет этих неземных
существ.
- Молчи, _цынык_! - воскликнул Михалевич.
- "Циник", - поправил его Лаврецкий.
- Именно цынык, - повторил, не смущаясь, Михалевич.
Даже сидя в тарантасе, куда вынесли его плоский, желтый, до странности
легкий чемодан, он еще говорил; окутанный в какой-то испанский плащ с
порыжелым воротником и львиными лапами вместо застежек, он еще развивал свои
воззрения на судьбы России и водил смуглой рукой по воздуху, как бы
рассеивая семена будущего благоденствия. Лошади тронулись наконец... "Помни
мои последние три слова, - закричал он, высунувшись всем телом из тарантаса
и стоя на балансе, - религия, прогресс, человечность!.. Прощай!" Голова его,
с нахлобученной на глаза фуражкой, исчезла. Лаврецкий остался один на
крыльце - и пристально глядел вдаль по дороге, пока тарантас не скрылся из
виду. "А ведь он, пожалуй, прав, - думал он, возвращаясь в дом, - пожалуй
что я байбак". Многие из слов Михалевича неотразимо вошли ему в душу, хоть
он и спорил и не соглашался с ним. Будь только человек добр, - его никто
отразить не может.


XXVI



Два дня спустя Марья Дмитриевна, по обещанию, прибыла со всей своей
молодежью в Васильевское. Девочки побежали тотчас в сад, а Марья Дмитриевна
томно прошлась по комнатам и томно все похвалила. Визит свой Лаврецкому она
считала знаком великого снисхожденья, чуть не добрым поступком. Она
приветливо улыбнулась, когда Антон и Апраксея, по старинной дворовой
привычке, подошли к ней к ручке, и расслабленным голосом, в нос, попросила
напиться чаю. К великой досаде Антона, надевшего вязаные белые перчатки, чай
подал приезжей барыне не он, а наемный камердинер Лаврецкого, не понимавший,
по словам старика, никаких порядков. Зато Антон за обедом взял свое: твердой
стопою стал он за кресло Марьи Дмитриевны - и уже никому не уступил своего
места. Давно не бывалое появление гостей в Васильевском и встревожило и
обрадовало старика: ему было приятно видеть, что с его барином хорошие
господа знаются. Впрочем, не он один волновался в тот день: Лемм волновался
тоже. Он надел коротенький табачного цвета фрак с острым хвостиком, туго
затянул свой шейный платок и беспрестанно откашливался и сторонился с
приятным и приветливым видом.