- Послушайте, - сказал он, - не будемте больше говорить обо мне;
станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, - прибавил
он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, - думайте обо мне
что хотите, называйте меня даже эгоистом - так и быть! но не называйте меня
светским человеком: эта кличка мне нестерпима... Anch'io sono pittore {Я
тоже художник (итал.).}. Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что
я плохой артист, - я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
- Начнем, пожалуй, - сказала Лиза.
Первое adagio прошло довольно благополучно, хотя Паншин неоднократно
ошибался. Свое и заученное он играл очень мило, но разбирал плохо. Зато
вторая часть сонаты - довольно быстрое allegro - совсем не пошла: на
двадцатом такте Паншин, отставший такта на два, не выдержал и со смехом
отодвинул свой стул.
- Нет! - воскликнул он, - я не могу сегодня играть; хорошо, что Лемм
нас не слышал; он бы в обморок упал.
Лиза встала, закрыла фортепьяно и обернулась к Паншину.
- Что же мы будем делать? - спросила она.
- Узнаю вас в этом вопросе! Вы никак не можете сидеть сложа руки. Что
ж, если хотите, давайте рисовать, пока еще не совсем стемнело. Авось другая
муза - муза рисования - как, бишь, ее звали? позабыл... будет ко мне
благосклоннее. Где ваш альбом? Помнится, там мой пейзаж не кончен.
Лиза пошла в другую комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один,
достал из кармана батистовый платок, потер себе ногти и посмотрел, как-то
сносясь, на свои руки. Они у него были очень красивы и белы; на большом
пальце левой руки носил он винтообразное золотое кольцо. Лиза вернулась;
Паншин уселся к окну, развернул альбом.
- Ага! - воскликнул он, - я вижу, вы начали срисовывать мой пейзаж - и
прекрасно. Очень хорошо! Вот тут только - дайте-ка карандаш - не довольно
сильно положены тени. Смотрите.
И Паншин размашисто проложил несколько длинных штрихов. Он постоянно
рисовал один и тот же пейзаж: на первом плане большие растрепанные деревья,
в отдаленье поляну и зубчатые горы на небосклоне. Лиза глядела через его
плечо на его работу.
- В рисунке, да и вообще в жизни, - говорил Паншин, сгибая голову то
направо, то налево, - легкость и смелость - первое дело.
В это мгновение вошел в комнату Лемм и, сухо поклонившись, хотел
удалиться; но Паншин бросил альбом и карандаш в сторону и преградил ему
дорогу.
- Куда же вы, любезный Христофор Федорыч? Разве вы не остаетесь чай
пить?
- Мне домой, - проговорил Лемм угрюмым голосом, - голова болит.
- Ну, что за пустяки, - останьтесь. Мы с вами поспорим о Шекспире.
- Голова болит, - повторял старик.
- А мы без вас принялись было за бетговенскую сонату, - продолжал
Паншин, любезно взяв его за талию и светло улыбаясь, - но дело совсем на лад
не пошло. Вообразите, я не мог две ноты сряду взять верно.
- Вы бы опять спел сфой романце лутчи, - возразил Лемм, отводя руки
Паншина, и вышел вон.