- Да, она играет недурно и любит музыку; но что это значит перед вами?
Но здесь есть еще один молодой человек; вот с кем вы должны познакомиться.
Это - артист в душе и сочиняет премило. Он один может вас вполне оценить.
- Молодой человек? - проговорила Варвара Павловна. - Кто он такой?
Бедный какой-нибудь?
- Помилуйте, первый кавалер у нас, да не только у нас - et a
Petersbourg. Камер-юнкер, в лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о
нем: Паншин, Владимир Николаич, Он здесь по казенному поручению... будущий
министр, помилуйте!
- И артист?
- Артист в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он все это время
очень часто у меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; _надеюсь_,
что он приедет, - прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной
горькой улыбкой.
Лиза поняла значение этой улыбки; но ей было не до того.
- И молодой? - повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в
тон.
- Двадцати восьми лет - и самой счастливой наружности. Un jeune homme
accompli {Вполне светский молодой человек (франц.).}, помилуйте.
- Образцовый, можно сказать, юноша, - заметил Гедеоновский.
Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс,
начинавшийся такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже
вздрогнул; в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив и
кончила ариею из "Лучии": Fra poco... {Вскоре затем... (итал.).} Она
сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из "Лучии", с
ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.
- Какая душа, - проговорила она вполголоса Гедеоновскому.
- Сильфида! - повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.
Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на
столе. Она очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на
ее любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от
этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья
Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей: невежливость тетки ее
рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не
глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она
сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами - и но ела
ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная
бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом
Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по
лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу
своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и
перхал, - перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии
собирался лгать, - но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда
оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье
Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про
себя: "Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую
женщину понять!"
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела
Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть,
болит голова.