XXXIV



Лиза не вымолвила ни одного слова в течение спора между Лаврецким и
Паншиным, но внимательно следила за ним и вся была на стороне Лаврецкого.
Политика ее занимала очень мало; но самонадеянный тон светского чиновника
(он никогда еще так не высказывался) ее отталкивал; его презрение к России
ее оскорбило. Лизе и в голову не приходило, что она патриотка; но ей было по
душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал; она, не чинясь, по
целым часам беседовала с старостой материнского имения, когда он приезжал в
город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения.
Лаврецкий все это чувствовал: он бы не стал возражать одному Паншину; он
говорил только для Лизы. Друг другу они ничего не сказали, даже глаза их
редко встречались; но оба они поняли, что тесно сошлись в этот вечер,
поняли, что и любят и не любят одно и то же. В одном только они расходились;
но Лиза втайне надеялась привести его к богу. Они сидели возле Марфы
Тимофеевны и, казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней
следили, - а между тем у каждого из них сердце росло в груди, и ничего для
них не пропадало: для них пел соловей, и звезды горели, и деревья тихо
шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и теплом. Лаврецкий отдавался весь
увлекавшей его волне - и радовался; но слово не выразит того, что
происходило в чистой душе девушки: оно было тайной для нее самой; пусть же
оно останется и для всех тайной. Никто не знает, никто не видел и не увидит
никогда, как, призванное к жизни и расцветанию, наливается и зреет зерно в
лоне земли.
Пробило десять часов. Марфа Тимофеевна отправилась к себе наверх с
Настасьей Карповной; Лаврецкий и Лиза прошлись по комнате, остановились
перед раскрытой дверью сада, взглянули в темную даль, потом друг на друга -
и улыбнулись; так, кажется, взялись бы они за руки, наговорились бы досыта.
Они вернулись к Марье Дмитриевне и к Паншину, у которых пикет затянулся.
Последний "король" кончился наконец, и хозяйка встала, кряхтя и охая, с
обложенного подушками кресла; Паншин взял шляпу, поцеловал у Марьи
Дмитриевны руку, заметил, что иным счастливцам теперь ничто не мешает спать
или наслаждаться ночью, а ему придется до утра просидеть над глупыми
бумагами, холодно раскланялся с Лизой (он не ожидал, что в ответ на его
предложение она попросит подождать, - и потому дулся на нее) - и удалился.
Лаврецкий отправился вслед за ним. У ворот они расстались; Паншин разбудил
своего кучера, толкнув его концом палки в шею, сел на дрожки и покатил.
Лаврецкому не хотелось идти домой: он вышел из города в поле. Ночь была тиха
и светла, хотя луны не было; Лаврецкий долго бродил по росистой траве; узкая
тропинка попалась ему; он пошел по ней. Она привела его к длинному забору, к
калитке; он попытался, сам не зная зачем, толкнуть ее: она слабо скрыпнула и
отворилась, словно ждала прикосновения его руки.