Я
жду тебя.
Эрнест".

Лаврецкий не сразу понял, что такое он прочел; прочел во второй раз - и
голова у него закружилась, пол заходил под ногами, как палуба корабля во
время качки. Он и закричал, и задохнулся, и заплакал в одно мгновение.
Он обезумел. Он так слепо доверял своей жене; возможность обмана,
измены никогда не представлялась его мысли. Этот Эрнест, этот любовник его
жены, был белокурый, смазливый мальчик лет двадцати трех, со вздернутым
носиком и тонкими усиками, едва ли не самый ничтожный изо всех ее знакомых.
Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая
роковую записку в руке и бессмысленно глядя на пол; сквозь какой-то темный
вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно замирало сердце; ему казалось,
что он падал, падал, падал... и конца не было. Знакомый легкий шум шелкового
платья вывел его из оцепенения; Варвара Павловна, в шляпе и шали, торопливо
возвращалась с прогулки. Лаврецкий затрепетал весь и бросился вон; он
почувствовал, что в это мгновенье он был в состоянии истерзать ее, избить ее
до полусмерти, по-мужицки, задушить ее своими руками. Изумленная Варвара
Павловна хотела остановить его; он мог только прошептать: "Бетси" - и
выбежал из дому.
Лаврецкий взял карету и велел везти себя за город. Весь остаток дня и
всю ночь до утра пробродил он, беспрестанно останавливаясь и всплескивая
руками: он то безумствовал, то ему становилось как будто смешно, даже как
будто весело. Утром он прозяб и зашел в дрянной загородный трактир, спросил
комнату и сел на стул перед окном. Судорожная зевота напала на него. Он едва
держался на ногах, тело его изнемогало, а он и не чувствовал усталости, -
зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал,
что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами,
с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он не
понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу, и как могла она,
зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и
доверчивой с ним! "Ничего не понимаю! - шептали его засохшие губы. - Кто мне
поручится теперь, что в Петербурге..." И он не доканчивал вопроса и зевал
опять, дрожа и пожимаясь всем телом. Светлые и темные воспоминания одинаково
его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при
Эрнесте села за фортепьяно и спела: "Старый муж, грозный муж!" Он вспомнил
выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, - и он поднялся со
стула, он хотел пойти, сказать им: "Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой
мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик", - да убить их обоих. То
вдруг ему казалось, что все, что с ним делается, сон, и даже не сон, а так,
вздор какой-то; что стоит только встряхнуться, оглянуться... Он оглядывался,
и, как ястреб когтит пойманную птицу, глубже и глубже врезывалась тоска в
его сердце.