- Да что ж ты бранишься! - вопил в свою очередь Лаврецкий. -
Работать... делать... Скажи лучше, что делать, а не бранись, Демосфен
полтавский!
- Вишь, чего захотел! Это я тебе не скажу, брат; это всякий сам должен
знать, - возражал с иронией Демосфен. - Помещик, дворянин - и не знает, что
делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет - и нет окровения.
- Дай же по крайней мере отдохнуть, черт; дай оглядеться, - молил
Лаврецкий.
- Ни минуты отдыха, ни секунды! - возражал с повелительным движением
руки Михалевич. - Ни одной секунды! Смерть не ждет, и жизнь ждать не должна.
- И когда же, где же вздумали люди обайбачиться? - кричал он в четыре
часа утра, но уже несколько осипшим голосом. - У нас! теперь! в России!
когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед
богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит; мы спим...
- Позволь мне тебе заметить, - промолвил Лаврецкий, - что мы вовсе не
спим теперь, а скорее другим не даем спать. Мы, как петухи, дерем горло. По-
слушай-ка, это, никак, уже третьи кричат.
Эта выходка рассмешила и успокоила Михалевича. "До завтра", -
проговорил он с улыбкой и всунул трубку в кисет. "До завтра", - повторил
Лаврецкий. Но друзья еще более часу беседовали... Впрочем, голоса их не
возвышались более, и речи их были тихие, грустные, добрые речи.
Михалевич уехал на другой день, как ни удерживал его Лаврецкий. Федору
Ивановичу не удалось убедить его остаться; но наговорился он с ним досыта.
Оказалось, что у Михалевича гроша за душой не было. Лаврецкий уже накануне с
сожалением заметил в нем все признаки и привычки застарелой бедности: сапоги
у него были сбиты, сзади на сюртуке недоставало одной пуговицы, руки его не
ведали перчаток, в волосах торчал пух; приехавши, он и не подумал попросить
умыться, а за ужином ел, как акула, раздирая руками мясо и с треском
перегрызая кости своими крепкими черными зубами. Оказалось также, что служба
но пошла ему впрок, что все надежды свои он возлагал на откупщика, который
взял его единственно для того, чтобы иметь у себя в конторе "образованного
человека". Со всем тем Михалевич не унывал и жил себе циником, идеалистом,
поэтом, искренно радея и сокрушаясь о судьбах человечества, о собственном
призвании - и весьма мало заботясь о том, как бы не умереть с голоду.
Михалевич женат не был, но влюблялся без счету и писал стихотворения на всех
своих возлюбленных; особенно пылко воспел он одну таинственную чернокудрую
"панну"... Ходили, правда, слухи, будто эта панна была простая жидовка,
хорошо известная многим кавалерийским офицерам... но, как подумаешь - разве
и это не все равно?
С Леммом Михалевич не сошелся: немца, с непривычки, запугали его
многошумные речи, его резкие манеры... Горемыка издали тотчас чует другого
горемыку, но под старость редко сходится с ним, и это нисколько не
удивительно: ему с ним нечем делиться, - даже надеждами.