Лаврецкий с удовольствием заметил, что
сближение между им и Лизой продолжалось: она, как только вошла, дружелюбно
протянула ему руку. После обеда Лемм достал из заднего кармана фрака, куда
он то и дело запускал руку, небольшой сверток нотной бумаги и, сжав губы,
молча положил его на фортепьяно. Это был романс, сочиненный им накануне на
старомодные немецкие слова, в которых упоминалось о звездах. Лиза тотчас
села за фортепьяно и разобрала романс... Увы! музыка оказалась запутанной и
неприятно напряженной; видно было, что композитор силился выразить что-то
страстное, глубокое, но ничего не вышло: усилие так и осталось одним
усилием. Лаврецкий и Лиза оба это почувствовали - и Лемм это понял: ни слова
не сказав, положил он свой романс обратно в карман и, в ответ на предложение
Лизы сыграть его еще раз, покачав только головой, значительно сказал:
"Теперь - баста!" - сгорбился, съежился и отошел.
К вечеру пошли всем обществом ловить рыбу. В пруде за садом водилось
много карасей и гольцов.
Марью Дмитриевну посадили на кресло возле берега, в тени, постлали ей
ковер под ноги, дали лучшую удочку; Антон, как старый, опытный рыболов,
предложил ей свои услуги. Он усердно насаживал червяков, шлепал по ним
рукою, плевал на них и даже сам закидывал удочку, грациозно наклоняясь
вперед всем корпусом. Марья Дмитриевна в тот же день отозвалась о нем Федору
Иванычу следующей фразой на институтско-французском языке: "Il n'y a plus
maintenant de ces gens comme ca comme autrefois" {"Теперь уже нет таких
слуг, как бывало" (франц.).}. Лемм с двумя девочками отправился подальше, к
самой плотине; Лаврецкий поместился возле Лизы. Рыба клевала беспрестанно;
выхваченные караси то и дело сверкали в воздухе своими то золотыми, то
серебряными боками; радостные восклицания девочек не умолкали; сама Марья
Дмитриевна изнеженно взвизгнула раза два. Реже всех бралось у Лаврецкого и у
Лизы; вероятно, это происходило оттого, что они меньше других обращали
внимания на ловлю и дали поплавкам своим подплыть к самому берегу.
Красноватый высокий камыш тихо шелестил вокруг них, впереди тихо сияла
неподвижная вода, и разговор у них шел тихий. Лиза стояла на маленьком
плоту; Лаврецкий сидел на наклоненном стволе ракиты; на Лизе было белое
платье, перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой; соломенная
шляпа висела у ней на одной руке, - другою она с некоторым усилием
поддерживала гнуткое удилище. Лаврецкий глядел на ее чистый, несколько
строгий профиль, на закинутые за уши волосы, на нежные щеки, которые
загорели у ней, как у ребенка, и думал: "О, как мило стоишь ты над моим
прудом!" Лиза не оборачивалась к нему, а смотрела на воду и не то щурилась,
не то улыбалась. Тень от близкой липы падала на обоих.
- А знаете ли, - начал Лаврецкий, - я много размышлял о нашем последнем
разговоре с вами и пришел к тому заключению, что вы чрезвычайно добры.