XVIII



Часа четыре спустя он ехал домой. Тарантас его быстро катился по
проселочной мягкой дороге. Недели две как стояла засуха; тонкий туман
разливался молоком в воздухе и застилал отдаленные леса; от него пахло
гарью. Множество темноватых тучек с неясно обрисованными краями расползались
по бледно-голубому небу; довольно крепкий ветер мчался сухой непрерывной
струей, не разгоняя зноя. Приложившись головой к подушке и скрестив на груди
руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно
мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью
взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие
чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел... и эта свежая,
степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с
приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы - вся эта,
давно им не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же
время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
Мысли его медленно бродили; очертания их были так же неясны и смутны, как
очертания тех высоких, тоже как будто бы бродивших, тучек. Вспомнил он свое
детство, свою мать, вспомнил, как она умирала, как поднесли его к ней и как
она, прижимая его голову к своей груди, начала было слабо голосить над ним,
да взглянула на Глафиру Петровну - и умолкла. Вспомнил он отца, сперва
бодрого, всем недовольного, с медным голосом, потом слепого, плаксивого, с
неопрятной седой бородой; вспомнил, как он однажды за столом, выпив лишнюю
рюмку вина и залив себе салфетку соусом, вдруг засмеялся и начал, мигая
ничего не видевшими глазами и краснея, рассказывать про свои победы;
вспомнил Варвару Павловну - и невольно прищурился, как щурится человек от
мгновенной внутренней боли, и встряхнул головой. Потом мысль его
остановилась на Лизе.
"Вот, - подумал он, - новое существо только что вступает в жизнь.
Славная девушка, что-то из нее выйдет? Она и собой хороша. Бледное, свежее
лицо, глаза и губы такие серьезные, и взгляд честный и невинный. Жаль, она,
кажется, восторженна немножко. Рост славный, и так легко ходит, и голос
тихий. Очень я люблю, когда она вдруг остановится, слушает со вниманием, без
улыбки, потом задумается и откинет назад свои волосы. Точно, мне самому
сдается, Паншин ее не стоит. Однако чем же он дурен? А впрочем, чего я
размечтался? Побежит и она по той же дорожке, по какой все бегают. Лучше я
сосну". И Лаврецкий закрыл глаза.
Заснуть он не мог, но погрузился в дремотное дорожное онемение. Образы
прошедшего по-прежнему, не спеша, поднимались, всплывали в его душе, мешаясь
и путаясь с другими представлениями. Лаврецкий, бог знает почему, стал
думать о Роберте Пиле... о французской истории... о том, как бы он выиграл
сражение, если б он был генералом; ему чудились выстрелы и крики... Голова
его скользила набок, он открывал глаза...