Отца он дичился, да и сам Иван Петрович никогда не
ласкал его; дедушка изредка гладил его по головке и допускал к руке, но
называл его букой и считал дурачком. После смерти Маланьи Сергеевны тетка
окончательно забрала его в руки. Федя боялся ее, боялся ее светлых и зорких
глаз, ее резкого голоса; он не смел пикнуть при ней; бывало, он только что
зашевелится на своем стуле, уж она и шипит: "Куда? Сиди смирно". По
воскресеньям, после обедни, позволяли ему играть, то есть давали ему толстую
книгу, таинственную книгу, сочинение некоего Максимовича-Амбодика, под
заглавием "Символы и эмблемы". В этой книге помещалось около тысячи частью
весьма загадочных рисунков, с столь же загадочными толкованиями на пяти
языках. Купидон с голым и пухлым телом играл большую роль в этих рисунках. К
одному из них, под названием "Шафран и радуга", относилось толкование:
"Действие сего есть большее"; против другого, изображавшего "Цаплю, летящую
с фиалковым цветком во рту", стояла надпись: "Тебе все они суть известны".
"Купидон и медведь, лижущий своего медвежонка" означали: "Мало-помалу". Федя
рассматривал эти рисунки; все были ему знакомы до малейших подробностей;
некоторые, всегда одни и те же, заставляли его задумываться и будили его
воображение; других развлечений он не знал. Когда наступила пора учить его
языкам и музыке, Глафира Петровна наняла за бесценок старую девицу, шведку с
заячьими глазами, которая с грехом пополам говорила по-французски и
по-немецки, кое-как играла на фортепьяно да, сверх того, отлично солила
огурцы. В обществе этой наставницы, тетки да старой сенной девушки
Васильевны провел Федя целых четыре года. Бывало, сидит он в уголке с своими
"Эмблемами" - сидит... сидит; в низкой комнате пахнет гораниумом, тускло
горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает,
маленькие часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет
за обоями, а три старые девы, словно парки, молча и быстро шевелят спицами,
тени от рук их то бегают, то странно дрожат в полутьме, и странные, также
полутемные мысли роятся в голове ребенка. Никто бы не назвал Федю интересным
дитятей: он был довольно бледен, но толст, нескладно сложен и неловок, -
настоящий мужик, по выражению Глафиры Петровны; бледность скоро бы исчезла с
его лица, если б его почаще выпускали на воздух. Учился он порядочно, хотя
часто ленился; он никогда не плакал; зато по временам находило на него дикое
упрямство; тогда уже никто не мог с ним сладить. Федя не любил никого из
окружавших его... Горе сердцу, не любившему смолоду!
Таким-то нашел его Иван Петрович и, не теряя времени, принялся
применять к нему свою систему. "Я из него хочу сделать человека прежде
всего, un homme, - сказал он Глафире Петровне, - и не только человека, но
спартанца". Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел
сына по-шотландски: двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами
и с петушьим пером на окладном картузе; шведку заменил молодой швейцарец,
изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное
мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право,
математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для
поддержания рыцарских чувств, - вот чем должен был заниматься будущий
"человек"; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодною водой и
заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по
одному блюду, ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае
упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в
особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления; а Иван Петрович, с
своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его
mon fils {мой сын (франц.).}