Он поступил в физико-математическое
отделение. Здоровый, краснощекий, уже с заросшей бородой, молчаливый, он
производил странное впечатление на своих товарищей; они и не подозревали
того, что в этом суровом муже, аккуратно приезжавшем на лекции в широких
деревенских санях парой, таился чуть не ребенок. Он им казался каким-то
мудреным педантом, они в нем не нуждались и не искали в нем, он избегал их.
В течение первых двух лет, проведенных им в университете, он сблизился
только с одним студентом, у которого брал уроки в латинском языке. Студент
этот, по имени МихалевиЧ, энтузиаст и стихотворец, искренно полюбил
Лаврецкого и совершенно случайно стал виновником важной перемены в его
судьбе.
Однажды, в театре (Мочалов находился тогда на высоте своей славы, и
Лаврецкий не пропускал ни одного представления), увидел он в ложе бельэтажа
девушку, - и хотя ни одна женщина не проходила мимо его угрюмой фигуры, не
заставив дрогнуть его сердце, никогда еще оно так сильно не забилось.
Облокотясь на бархат ложи, девушка не шевелилась; чуткая, молодая жизнь
играла в каждой черте ее смуглого, круглого, миловидного лица; изящный ум
сказывался в прекрасных глазах, внимательно и мягко глядевших из-под тонких
бровей, в быстрой усмешке выразительных губ, в самом положении ее головы,
рук, шеи; одета она была прелестно. Рядом с нею сидела сморщенная и желтая
женщина лет сорока пяти, декольте, в черном токе, с беззубою улыбкой на
напряженно озабоченном и пустом лице, а в углублении ложи виднелся пожилой
мужчина, в широком сюртуке и высоком галстуке, с выражением тупой
величавости и какой-то заискивающей подозрительности в маленьких глазках, с
крашеными усами и бакенбардами, незначительным огромным лбом и измятыми
щеками, по всем признакам отставной генерал. Лаврецкий не отводил взора от
поразившей его девушки; вдруг дверь ложи отворилась, и вошел Михалевич.
Появление этого человека, почти единственного его знакомого во всей Москве,
появление его в обществе единственной девушки, поглотившей все его внимание,
показалось Лаврецкому знаменательно и странно. Продолжая посматривать на
ложу, он заметил, что все находившиеся в ней лица обращались с Михалевичем,
как с старинным приятелем. Представление на сцене переставало занимать
Лаврецкого; сам Мочалов, хотя и был в тот вечер "в ударе", не производил на
него обычного впечатления. В одном очень патетическом месте Лаврецкий
невольно взглянул на свою красавицу: она вся наклонилась вперед, щеки ее
пылали; под влиянием его упорного взора глаза ее, устремленные на сцену,
медленно обратились и остановились на нем... Всю ночь мерещились ему эти
глаза. Прорвалась, наконец, искусственно возведенная плотина; он и дрожалки
горел, и на другой же день отправился к Михалевичу. Он узнал от него, что
красавицу звали Варварой Павловной Коробьиной; что старик и старуха,
сидевшие с ней в ложе, были отец ее и мать и что сам он, Михалевич,
познакомился с ними год тому назад, во время своего пребывания в
подмосковной на "кондиции" у графа Н.