Она
прижила с ним двух детей: сына Ивана, Федорова отца, и дочь Глафиру. Иван
воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она
назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала
его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему
гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r
Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, - самую, как она
выражалась, fine fleur {цвет (франц.).} эмиграции, - и кончила тем, что чуть
не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флера; перевела на его имя все
свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la
Richelieu, окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми
попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Лудовика XV, с
эмалевой табакеркой работы Петит_о_ в руках - и умерла, оставленная мужем:
вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами. Ивану
пошел всего двадцатый год, когда этот неожиданный удар (мы говорим о браке
княжны, не об ее смерти) над ним разразился; он не захотел остаться в
теткином доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в
приживальщика; в Петербурге общество, в котором он вырос, перед ним
закрылось; к службе с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал
отвращение (все это происходило в самом начале царствования императора
Александра); пришлось ему поневоле вернуться в деревню, к отцу. Грязно,
бедно, дрянно показалось ему его родимое гнездо; глушь и копоть степного
житья-бытья на каждом шагу его оскорбляли; скука его грызла; зато и на него
все в доме, кроме матери, недружелюбно глядели. Отцу не нравились его
столичные привычки, его фраки, жабо, книги, его флейта, его опрятность, в
которой недаром чуялась ему гадливость; он то и дело жаловался и ворчал на
сына. "Все здесь не по нем, - говаривал он, - за столом привередничает, не
ест, людского запаху, духоты переносить не может, вид пьяных его
расстраивает, драться при нем тоже не смей, служить не хочет: слаб, вишь,
здоровьем; фу ты, неженка эдакой! А все оттого, что В_о_лтер в голове
сидит". Старик особенно не жаловал Вольтера да еще "изувера" Дидерота, хотя
ни одной строки из их сочинений не прочел: читать было не по его части. Петр
Андреич не ошибался: точно, и Дидерот и Вольтер сидели в голове его сына, и
не они одни - и Руссо, и Рейналь, и Гельвеции, и много других, подобных им,
сочинителей сидели в его голове, - но в одной только голове. Бывший
наставник Ивана Петровича, отставной аббат и энциклопедист, удовольствовался
тем, что влил целиком в своего воспитанника всю премудрость XVIII века, и он
так и ходил наполненный ею; она пребывала в нем, не смешавшись с его кровью,
не проникнув в его душу, не сказавшись крепким убежденьем... Да и возможно
ли было требовать убеждений от молодого малого пятьдесят лет тому назад,
когда мы еще и теперь не доросли до них? Посетителей отцовского дома Иван
Петрович тоже стеснял; он ими гнушался, они его боялись, а с сестрой
Глафирой, которая была двенадцатью годами старше его, он не сошелся вовсе.