- Вот где хорошо бы играть в четыре угла, - вскрикнула вдруг Леночка,
войдя на небольшую зеленую поляну, окруженную липами, - нас, кстати, пятеро.
- А Федора Ивановича ты забыла? - заметил ее брат. - Или ты себя не
считаешь? Леночка слегка покраснела.
- Да разве Федор Иванович, в его лета, может... - начала она.
- Пожалуйста, играйте, - поспешно подхватил Лаврецкий, - не обращайте
внимания на меня. Мне самому будет приятнее, когда я буду знать, что я вас
не стесняю. А занимать вам меня нечего; у нашего брата, старика, есть
занятие, которого вы еще не ведаете и которого никакое развлечение заменить
не может: воспоминания.
Молодые люди выслушали Лаврецкого с приветливой и чуть-чуть насмешливой
почтительностью, - точно им учитель урок прочел, - и вдруг посыпали от него
все прочь, вбежали на поляну; четверо стало около деревьев, один на середине
- и началась потеха.
А Лаврецкий вернулся в дом, вошел в столовую, приблизился к фортепьяно
и коснулся одной из клавиш; раздался слабый, но чистый звук и тайно задрожал
у него в сердце: этой нотой начиналась та вдохновенная мелодия, которой,
давно тому назад, в ту же самую счастливую ночь, Лемм, покойный Лемм, привел
его в такой восторг. Потом Лаврецкий перешел в гостиную и долго не выходил
из нее: в этой комнате, где он так часто видал Лизу, живее возникал перед
ним ее образ; ему казалось, что он чувствовал вокруг себя следы ее
присутствия; но грусть о ней была томительна и не легка: в ней не было
тишины, навеваемой смертью. Лиза еще жила где-то, глухо, далеко; он думал о
ней, как о живой, и не узнавал девушки, им некогда любимой, в том смутном,
бледном призраке, облаченном в монашескую одежду, окруженном дымными волнами
ладана. Лаврецкий сам бы себя не узнал, если б мог так взглянуть на себя,
как он мысленно взглянул на Лизу. В течение этих восьми лет совершился,
наконец, перелом в его жизни, тот перелом, которого многие не испытывают, но
без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца; он действительно
перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях. Он утих и - к
чему таить правду? - постарел не одним лицом и телом, постарел душою;
сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные, и трудно и почти
смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил веры в добро, постоянства
воли, охоты к деятельности. Лаврецкий имел право быть довольным: он сделался
действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и
трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт
своих крестьян.
Лаврецкий вышел из дома в сад, сел на знакомой ему скамейке - и на этом
дорогом месте, перед лицом того дома, где он в последний раз напрасно
простирал свои руки к заветному кубку, в котором кипит и играет золотое вино
наслажденья, - он, одинокий, бездомный странник, под долетавшие до него
веселые клики уже заменившего его молодого поколения, оглянулся на свою
жизнь.