Сильнее всего подействовало на Лемма то обстоятельство, что Лаврецкий
собственно для него велел привезти к себе в деревню фортепьяно из города.
Они вдвоем отправились к Калитиным и провели у них вечер, но уже не так
приятно, как в последний раз. Паншин был там, много рассказывал о своей
поездке, очень забавно передразнивал и представлял виденных им помещиков;
Лаврецкий смеялся, но Лемм не выходил из своего угла, молчал, тихо шевелился
весь, как паук, глядел угрюмо и тупо и оживился только тогда, когда
Лаврецкий стал прощаться. Даже сидя в коляске, старик продолжал дичиться и
ежиться; но тихий, теплый воздух, легкий ветерок, легкие тени, запах травы,
березовых почек, мирное сиянье безлунного звездного неба, дружный топот и
фыркание лошадей - все обаяния дороги, весны, ночи спустились в душу бедного
немца, и он сам первый заговорил с Лаврецким.
XXII
Он стал говорить о музыке, о Лизе, потом опять о музыке. Он как будто
медленнее произносил слова, когда говорил о Лизе. Лаврецкий навел речь на
его сочинение и, полушутя, предложил ему написать для него либретто.
- Гм, либретто! - возразил Лемм, - нет, это не по мне: у меня уже нет
той живости, той игры вооброжения, которая необходима для оперы; я уже
теперь лишился сил моих... Но если б я мог еще что-нибудь сделать, я бы
удовольствовался романсом; конечно, я желал бы хороших слов...
Он умолк и долго сидел неподвижно и подняв глаза на небо.
- Например, - проговорил он наконец, - что-нибудь в таком роде: вы,
звезды, о вы, чистые звезды!..
Лаврецкий слегка обернулся к нему лицом и стал глядеть на него.
- Вы, звезды, чистые звезды, - повторил Лемм... - вы взираете одинаково
на правых и на виновных... но одни невинные сердцем, - или что-нибудь в этом
роде... вас понимают, то есть нет, - вас любят. Впрочем, я не поэт, куда
мне! Но что-нибудь в этом роде, что-нибудь высокое.
Лемм отодвинул шляпу на затылок; в тонком сумраке светлой ночи лицо его
казалось бледнее и моложе.
- И вы тоже, - продолжал он постепенно утихавшим голосом, - вы знаете,
кто любит, кто умеет любить, потому что вы, чистые, вы одни можете
утешить... Нет, это все не то! Я не поэт, - промолвил он, - но что-нибудь в
этом роде...
- Мне жаль, что и я не поэт, - заметил Лаврецкий.
- Пустые мечтанья! - возразил Лемм и углубился в угол коляски. Он
закрыл глаза, как бы собираясь заснуть.
Прошло несколько мгновений... Лаврецкий прислушался... "Звезды, чистые
звезды, любовь", - шептал старик.
"Любовь", - повторил про себя Лаврецкий, задумался - и тяжело стало у
него на душе.
- Прекрасную вы написали музыку на Фридолина, Христофор Федорыч, -
промолвил он громко, - а как вы полагаете, этот Фридолин, после того как
граф привел его к жене, ведь он тут-то и сделался ее любовником, а?
- Это вы так думаете, - возразил Лемм, - потому что, вероятно, опыт...
- Он вдруг умолк и в смущении отвернулся.
|